Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)
Шрифт:
– Что правда, то правда.
– Я еще один рассказ нашел…
И он обменивал «Маню» на «Чайник». Там муж превращался в чайник на подоконнике, а жена жаловалась соседке, что муж ушел, и кипятила его на газе…
Наконец-то юный формалист обрел тему! Больно стало. Как сам пережил… Неужто у этой парочки «неразлучников» были проблемы?
– У меня еще третий рассказ есть…
– Давайте скорее!
– Но он не окончен… Там у детей умерла мать, но на самом деле не умерла. Она прилетает…
Мне сейчас не восстановить дословно, допаузно, как он это пересказал, но таким вдохновенным пространством
– А дальше?
– Я допишу, для вас допишу…
И я читал этот третий рассказ до конца… Трепет первых трех страниц был изумителен: проза! Как птица в руке… Вдруг – не строка, а линия, как в календаре – линия отрыва. Далее – фраза как фраза, предложение как предложение – всё вроде на месте, а прозы уже нет.
– До этих пор было написано? – ткнул я в строку.
– До этих, – вздохнул Гор.
Он все понял. Не могу простить себе этой МОЛОДОЙ! жестокости.
Во искупление писал я о нем заказную статью о его лучшем прижизненном сборнике «Большие пихтовые леса» [21] . Туда, по моему, возможно, настоянию, осмелился он включить и «Маню». Туда же он включил ряд рассказов из «Живописи». Всё прошло (до чего же двусмыслен русский глагол!): никто и не заметил.
Но кроме этих маргиналий (в начале и в конце), был в этом томе и примечательный слой нормальной русской прозы (не авангардной, не соцреалистической): из жизни малых северных народов. Используя опыт своего детства на Дальнем Востоке, пристрастие к живописному примитиву и социальный заказ на «дружбу народов», хитроумный Гор дописался до подлинных страниц, ничему как бы не противоречивших: ни авангарду, ни партийным установкам, ни попросту вкусу. Первобытный дар совпал с молодым. (Форма – с содержанием.)
21
Гор Г. Большие пихтовые леса. Л.: Советский писатель, 1968; Битов А. Изображение и слово // Нева. № 8. 1970.
«Старуха уснула. Приснился ей лес, здешний, мертвый. Ни птичьего крика, ни всплеска, ни шелеста. Тихо-тихо. Старуха шла по тропе, спешила домой. А вместо дома пришла в чужое место. Стояли дома, много домов. Но в домах не было людей. И вещи были, столы, стулья, а людей не было. В домах были ветер, зима, снег. В одном доме пол треснул, и возле кровати лежал камень, покрытый мхом, словно кровать стояла в лесу.
Старуха вскрикнула и проснулась».
Искусство! Описание нейтронной бомбы, и ни слова о коллективизации.
Отдав автору должное, словно искупив вину, я забыл о Горе, ленинградскую судьбу переживая уже в Москве. Прошло лет десять, и однажды я оказался в отделе кадров Союза писателей СССР по поводу обмена членских билетов (был такой повод в связи с выдачей членского писательского билета № 2, после № 1 А. М. Горького, Л. И. Брежневу, перед тем получившему № 2 как коммунист и № 2 как журналист после № 1 В. И. Ленина).
В россыпи фотокарточек 3x4, в поисках своей, увидел я знакомый череп, добрейшую лысину над испуганными очками Г. С. Гора.
– Ему тоже еще не поменяли?
– Он умер.
– Так зачем же его фотокарточка?
– Для ликвидации.
«Нет
сказок лучше тех, что придумывает сама жизнь», как сказал лучший друг молодых писателей М. Горький, бывший настолько же старше Г. С. Гора, насколько тот был старше меня.Так я узнал о смерти.
На лысине фотографии проступили крупные капли пота, как на моих глазах слезы.
Вспомнил и последнюю встречу…
– А я «Корову» нашел!
Сорокалетняя машинопись обветшала, как древняя рукопись, закруглилась по углам.
Он читал мне избранные места.
– Так давайте напечатаем!
– Как можно!
– Нужно!
– У порядочного писателя должно остаться что-нибудь в столе после смерти… – удовлетворенно вздохнул он.
Он умер, и никаких препятствий на пути «Коровы» к опубликованию уже не осталось.
Пропала сама «Корова». В очередной, быть может последний, раз. Наконец, еще через тридцать лет, усилия Андрея Арьева увенчались.
Читая сегодня этот семидесятилетний текст, я предаюсь предательскому диву недоуменных воспоминаний.
Удивляюсь, прежде всего, тому, что жив, что живу.
Жив, несмотря на все то, что в «Корове» написано и не написано, именно в «Корове»…
«Корова» – литпамятник. Памятник борьбе формы и содержания, к слиянию которых призывал нас соцреализм. В финале слог Хлебникова озвучен трубою Мальчиша-Кибальчиша. Но победила форма, а не дружба. Победа содержания над формой (если такое возможно) есть бездарность. Победа формы над содержанием есть пародия.
А как было еще быть, когда…
«А известно ли товарищу Молодцеву, что изобразительное искусство является наивреднейшим видом буржуазного искусства? Нам не нужно изображение природы, на которую нам некогда любоваться и рассматривать, а портреты вождей и изображение классовой борьбы и колониальной политики нам дает фотография. Фотография нам дает научное, объективное изображение действительности. И если есть сомневающиеся, я могу подтвердить свою мысль известными советскими изданиями и журналами, заострившими свое оружие и внимание масс в борьбе с изобразительным искусством».
«“А ведь это может плохо кончиться”, – подумал… И вдруг струсил. Его руки струсили, его ноги струсили. И он сам струсил».
Прежде чем руки-ноги жены ушли от мужа в шедевре Г. С. «Маня», они ушли от попа в «Корове»:
«Он было пошевелил рукой, но рука не пошевелилась. Он было пошевелил ногой, но нога не пошевелилась…
– В чем же дело? – сказал поп. – Это чудо.
– Это чудо, – сказала толпа кулаков.
И вся толпа было пошевелила рукой, но рука не пошевелилась…
– Наши ноги не идут, – сказали они… – В чем же дело? Это чудо?
“Это чудо”, – хотел было ответить поп, но ничего не ответил, потому что его язык не ответил.
“Даже язык отказался от меня”, – уже было подумал он, но ничего не подумал, потому что ничего не подумал».
Колхоз оказался содержанием, а кулак – формой.
Их борьба отражена в искусстве соцреализма. У Гора как художника, как он ни старался, победила форма. Сюрреалист – соцреалиста.
То есть художник-то и выжил.
22 июня 2000, Сиверская