Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)
Шрифт:
Рассказывают также, что сердце у Корнея Ивановича (как показало вскрытие) и прочие внутренние органы были замечательные, их хватило бы еще на несколько десятков лет, и кабы не типичное для Кремлевки «вредительство», обычная простуда, прихваченная им в ее коридорах, то жить бы ему по крайней мере до 100 лет.
«Ну, мертвая!» – крикнул малюточка басом,Рванул под уздцы и быстрей зашагал.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .На эту картину так солнце светило,РебенокКто сочинил это продолжение? И сейчас ума не приложу. Какие бы они ни были, лишь в этих нехрестоматийных строчках отогрелся в нашу эпоху Некрасов.
И я бы мог дожить до XXI века, пусть и не в столь славном качестве и менее по заслугам. Что каких-то 63 года, по Чуковскому!.. Но вот одно меня смущает: как мы все будем ставить двойку впереди? Что это за года такие пойдут, похожие не на года (тысячу лет мы ставили впереди лишь единицу…), а на марку «жигулей»: 2001, 2002, 2003…
«В России писатель должен жить долго…» Боюсь, эта фраза может стать столь же расхожей и удобной, как и «рукописи не горят».
И горят, и недолго.
И не должен.
1983, Тамыш
Вариант
– Как он мог написать такое? Ведь он же еврей!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Я хотел бы поговорить с вами…
– О чем?
– О жизни и смерти.
Короткие гудки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Быть знаменитым некрасиво.Не это подымает ввысь.Не надо заводить архива,Над рукописями трястись…Пастернак – это петрушка.
Сельдерей – еврей.
Навстречу – «вон бежит собака».
«Много собак и собака».
Переделкинская слякоть. Капля на носу. Промокшие ботинки, носками внутрь, будто перепутал их с утра. Будто бес.
Бес – такой: либеральный, порядочный, честный.
Некрасивые люди. Демократия.
«Быть знаменитым некрасиво…»
Рассказывает мне, будто сам видел черновик:
«Не надо покидать Россию…»
Рифма, во всяком случае, лучше, чем «архива».
Поступил смелее, чем написал.
Вариант!
Переделкино, 1965 – 23. 11.96, Принстон
ВПЗР
Я и разбитое зеркало.
Мысли! Кто вы?
Он так не хотел умирать! Все и вся пере<…>б.
Он, сказавший всему миру, что смерти нет.
Но – не Он!
Всего лишь Иван Ильич.
ЗСБМ. Зависть Самая Большая в Мире… К Христу.
Ревность к Отцу.
А Папа
так хорошо относился… Какие выдавал Рассветы! Какие тела…«Что это?! что это?!» – спрашивал он.
Горы.
Обнимешь свечку – засветишь тело – и снова!
Марьяша…
Ни мамы, ни папы.
Рубил череп, как капусту. Сабля тупилась.
Лишь кровь текла, как чернила.
Гордился Хаджи-Муратом, а не жалел.
Великая сила Зависти гнала вперед Энергию заблуждения.
Чувство, которого уже нет.
Иван Ильич все это лучше понимал, чем автор.
Автор… слово противное, как Шакеспеаре.
Зеленую палочку закопал.
Там его и зарыли.
9 августа 1996 года. Туман. Ясная Поляна. Череда неопохмелившихся паломников числом 168.
Пушкин, Толстой, Чехов… Как хорошо!
Русские и французские солдаты стоят друг напротив друга и ржут, что говорят не по-нашему.
Холстомер. И вдруг из тумана вышла лошадь, в белой рубахе, как Лев Толстой…
…И вздрогнул я. А было поздно.
В любой траве таился страх…
Идет босой, в белой рубахе, и косит.
Как Левин.
А сам – Смерти боится.
«Господи! За что не даешь мне веры?!»
Он так восхитительно жаден!
Неуклюжая, плоскостопая княжна Марья, которую он дефлорирует в каждой строчке, дарит брату, князю Андрею, благословляя на войну, простенький серебряный крестик. Мародер же француз сдирает у него с шеи, с умирающего на поле брани, тот же крестик, уже золотой!
Смерть Толстого потрясла Россию едва ли не с тою же силой, с какой он ее боялся.
Больше, чем анафема.
Будто русские боялись его смерти, как своей собственной. Зеркало. Зеркальце. Зазеркалье.
Единственный достоверный мемуар о Толстом, слышанный мною самолично от одной старушки, которой было в ту пору пять лет, что, узнав о смерти Толстого, она боялась ходить в туалет.
Экакий человечище!
Позор! Аллилуйя!
Рукопожатие Куприна. Воспоминание Рубцова.
Я – сто девятый в очереди.
Зато меня читают не все, а – по одному.
Я не знаю.
Я не знаю, чего от меня хотят.
«И неправдой искривлен мой рот».
Лето 1959, Кировск – 23 ноября 1996, Принстон
Тонкие тела (воочию)
В 1964 ГОДУ, сразу после снятия, ленинградскому художнику Гаге Ковенчуку приснился Никита Сергеевич. Они встретились в метро. Гага очень обрадовался. «Как же так? – выразил он тут же сочувствие. – Ведь так все хорошо шло!» Никита Сергеевич был краток: «Народ у нас говно».
Подлинность этой встречи поразила меня. Мне никогда еще не снились исторические личности. Впоследствии мне неоднократно снился Иосиф Виссарионович, в Кремле, в застолье, скорбный и умный собеседник. Один раз приснился Андропов, сдержанный до застенчивости; поразила меня скромность его двухкомнатной квартирки. Два раза приснился Горбачев.
Первый сон показался мне особенно примечательным. Только-только по воцарении…
Тусклый такой зал, серое наше собрание. Все пришли как бы на всякий случай, с выжидательным, амбивалентным таким выражением на лице: кто таков? Закончив речь, то есть ничего не сказав, Михал Сергеич сошел со сцены и двинулся по проходу, сопровождаемый. А в ложах уже гудели бывшие комсомольцы: распивали открыто из-под полы, ничего не опасаясь, – демократия!