Пятый ангел вострубил

За мной по пятам неотступно следовал Вася. Он вел себя почему-то не как кот, а как собака. Не мяукал и не мурлыкал, не терся о ноги, а только ходил по команде «рядом» и пристально заглядывал мне в лицо своими большими тревожными глазами. И хвост, гордый Васин хвост, обычно высоко, победно поднятый, как корабельный гюйс, как-то по-собачьи уныло был опущен и поджат.

Когда зазвонил телефон, я кинулась к нему, больно ударившись об угол твоего стола. Хорошо воспитанный Вася, всегда твердо помнящий, что котам не положено ходить по столам, отменил для себя это правило, взлетел на стол и прильнул своей круглой башкой к моей руке так, как будто хотел тоже услышать разговор.

Звонил Глеб!

Удивительная и непостижимая связь всегда существовала между мной и Глебом, какая-то тайная связь, внутренняя… Как будто перерезанная когда-то давно пуповина была перерезана только физически, материально, а на уровне нетелесном осталась навечно… Наверное, это у всех на свете матерей так – они постоянно и везде какой-то частью сердца чувствуют своих детей и знают, что с ними происходит, как бы далеко не находились эти дети… А дети-то, пожалуй, – не всегда. Но Глеб что-то почувствовал! Ах, Глебочка, Глебочка! Этот безумно занятый, непрерывно куда-то спешащий, замотанный, работающий по 20 часов в сутки и месяцами не звонящий – нерадивый и незаботливый, как мне всегда казалось, сын! Он позвонил тогда, когда мне это было нужно…

– Ну, мам, ну успокойся! Ну, ты что, папу не знаешь? Ну, просто ты его затюкала, достала. Ну, я же тоже убегал от вас, ты помнишь, на первом курсе? Куда он денется? Ведь он же без тебя не сможет жить! Я это точно знаю. Ты только не звони ему, пожалуйста! Прошу тебя! Не трогай! Он хочет тишины… Ведь ты же знаешь, как умеешь задавить? Он должен сам понять, что сделал глупость, только сам! Он все поймет. Не скоро, может быть, поймет – он как-то очень медленно у нас соображает, – но поймет! Не ищи его, пожалуйста, я сам его найду… попозже. Не паникуй, не нервничай, пожалуйста, прошу. Ты только потерпи до воскресенья, ладно? Мы все к тебе приедем, все… Ну, хочешь, позвони кому-нибудь. Ему только не звони, умоляю! Договорились? Ну, пока!

Васю этот звонок успокоил совершенно. Он уже начал умываться обстоятельно и деловито, готовясь вздремнуть прямо тут – на твоем письменном столе. Я вспомнила, что он голодный. Мы отправились на кухню, я положила в его красную мисочку куриных щей с овсянкой и разозлилась, увидев в холодильнике кастрюлю сваренного накануне горохового супа с рулькой.

– Ну какой же гад и сволочь! – думала я, глядя на эту кастрюлю, – Зачем же я дурацкий этот суп варила? Что мне теперь с ним делать?

Я извлекла из супа рульку. Темно-бордовая, сочная, мягкая от долгого разваривания, ветчина легко отделялась от здоровенной мосолыги. Я никогда ее не ела раньше, справедливо полагая, что мясо нужно мужчинам. Все лучшее, самое вкусное и полезное в доме всегда закономерно принадлежало вам с Глебом, а когда Глеб женился, – тебе одному. Я вечно доедала только то, что оставалось. Мясо было очень вкусное. Вдвоем с Васей мы съели почти все, а остатки я убрала в холодильник, ловя себя на мысли, что машинально-привычно прикидываю, чем буду кормить тебя завтра…

Было уже очень поздно, но, помня совет Глебушонка, я все-таки пошла к телефону и позвонила Саше: он полуночник. Трубку взяла Вика и говорила со мной очень веселым и бодрым голосом: «Я лучше Сашку позову, он такой… Он всегда за семью!»

Действительно, Саша поймет, – думала я, – Посочувствует и даже, может быть, поможет…

Но именно Саша этих моих надежд совсем не оправдал: «Я не верю в семейное счастье, – сказал он почему-то сердито. – Каждый человек имеет право на свободу»…

Он еще что-то говорил. Какие-то абсолютно правильные и разумные слова, но я уже не слушала…

Я долго не могла заснуть. Встала, включила свет в твоей комнате, зажгла свечку, привезенную от Благодатного огня, и стала молиться… Пожалуй, молилась очень долго, потому что, когда засыпала, начинало светать. Мне приснился сон. Ужасно неприятный сон про то, что ты уходишь. Я просила тебя не уходить, плакала, уговаривала… Проснулась, вытерла слезы… И вдруг сообразила, осознала, что это не сон, что ты ушел на самом деле. Я стала бесцельно слоняться по квартире, думая, чем мне заняться, ведь сегодня – вторник и у меня нет лекций. Отчаянно болела голова и я решила, что надо просто хорошенько выспаться.

Таблетки «Мелатонина» ты привез мне из Америки, когда летал туда недавно один. Ты очень рекламировал мне это снотворное, объясняя, что оно имитирует сон грудных младенцев и действует только тогда, когда закрываешь глаза, в темноте, а на свету безвредно разлагается. Я пыталась понять английский текст аннотации на пластиковой банке и почему-то вдруг услышала где-то в голове свой разговор с Андре и ту фразу, что так фатально произнесла когда-то:

– Я бы хотела, чтобы ты посвятил его в своей ложе, принял в масонство… Какой-то жуткий, невыносимый, непередаваемый ужас заставил меня глотать горстями все таблетки из баночки… Я совершенно не думала ни о каком самоубийстве. Я вообще не думала! Просто страх, необъяснимый страх колотил меня крупной дрожью и останавливал дыхание. Мне просто надо было немедленно остановить этот страх, мне надо было с ним покончить, уйти от него хоть куда-нибудь!

Горькими бывают только наши таблетки. Западные – почему-то сладкие, ароматизированные, приятные. «Мелатонин» был, помнится, с лимонным вкусом… Но в таком количестве эта лимонность стала омерзительной, сладковато-гадкой. Какая-то липкая тяжесть начала разливаться откуда-то из горла… Становилось трудно дышать.

Я не помню, как я позвонила тебе по сотовому. Я не помню, что я говорила и что ответил ты…

Мне стало так стыдно! Я поняла, что сейчас умру и ради чего??? Не помню, как доползла до ванной. Не помню, что я делала. Успела я напиться воды и стошнить эти отвратительные лимонные, лукаво-сладкие таблетки? Не помню! В дверь отчаянно колотила соседка Неля. Я открыла ей дверь и совершенно честно соврала, что промыла себе желудок. Мне просто было так стыдно, что вот от этого-то, именно, стыда – я моментально очухалась и взяла себя в руки.

И дальше я вспоминаю с трудом, как сквозь туман какой-то. Врачи, которые меня ругают и стыдят. Ты, нарядно одетый, в галстуке парадном. «Скорая помощь», где я лежу, а ты сидишь рядом и осторожно, вкрадчиво объясняешь мне, что я тебя любила неправильно, не так, как надо, а «как вещь»… И почему у меня в голове от всего кошмара застряла только эта фраза? Почти отчетливо я помню, как изо всех сил старалась держаться в «Склифе», как с готовностью предъявляла пустую баночку из-под «Мелатонина». Я твердо знала, что надо мне, во что бы то ни стало, надо выбраться из этого «Склифа», что у меня, действительно поехала крыша и уедет навсегда, если я останусь в отделении суицидов… Я попросила меня забрать? Из того, что говорил тебе врач, я поняла только одно: сегодня я не буду ночевать одна в пустой квартире с Васей. Мне сразу стало спокойно и легко. Я засыпала в метро. Или в такси? Не помню! А дальше я помню только, что до меня вдруг дошло: ты все равно сейчас уйдешь в своем красивом галстуке, и я останусь одна сражаться с лимонной гадостью в своем животе и сознании… Но ведь я одна могу не справиться!!! Как я оказалась на полу?! Просто упала или на коленях пыталась тебя умолять? Не помню… Ты что, перешагнул через меня и смылся?

Я до сих пор не знаю, что это было: настоящая смерть от коварно действующего только в темноте «Мелатонина», или просто кошмарный сон? Олечка говорила, цитируя Иоанна Лествичника: «Не верьте никаким снам и видениям, кроме тех, где вам показывают ад и мучения…» Поэтому я попытаюсь пересказать подробно все, что происходило там, куда я попала…

+ + +

Невыносимый жар и смрад угарный, тошнотворный, разъедающий глаза и горло. Подземелье жуткое, с низкими сводами, чернота, освещаемая какими-то сполохами открытого пламени. Меня куда-то тянут, тащат все ниже, глубже, и я спотыкаюсь заплетающимися ногами о бесконечные рельсы. Стоны, лязг железа, шипенье и треск огня… На что это все похоже?… Чем-то напоминает горн для обжига на керамических заводах, куда мы ездили на практику, когда я училась в Абрамцевском училище… Нет, нет, там тоже было жарко и темно… но это?!! Такой тьмы и жары не бывает… Такой ужасной вони и тоски тоже… Какие-то руины, развалины и рельсы, рельсы! А по ним открытые платформы катятся и на каждой – горы! Горы! Тел, тел, тел… Или трупов? Низенькие, корявые, лохматые, нет, косматые, какие-то существа визжат и пихаются, и волокут меня мимо этих платформ… Все глубже, все безнадежней… Вдруг, на одной платформе – целая толпа тесно прижатых друг к другу людей стоит! Боже! На шеях – обрывки узловатых, масонским узлом завязанных веревок… Самоубийцы??? Я чувствую невыносимо тяжелый взгляд на себе – поднимаю глаза… О-о-о!!! Пылает, настоящим пламенем, оказывается, горит твоя «Сияющая Дельта»! Это вход в очередной горн? Пещеру? Гроб? Вот, вот он сам – на троне… Я успеваю – не увидеть, нет, смотреть нельзя, я знаю, – скорей успеваю понять, что этот, с рогами, в блестящем чем-то – Великий Геометр…