Пятый дневник Тайлера Блэйка

– Или, может быть, ты ждал, что я похлопаю в ладоши, когда узнаю, какую роль ты решил сыграть? Думаешь, было узнать, что о моем брате пишут в газетах не как о великом музыканте, а как о самом жестоком убийце за всю историю города?! Знаешь, Тайлер! Ты знаешь! Я… Я ненавижу тебя! Ты лжец! Ты лжец и ничтожный трус, а не мой брат!

На мгновение Тайлеру действительно показалось, что пол под ним провалился. «Я ненавижу тебя». Насколько же могла быть страшной всего одна единственная фраза. Фраза, брошенная лишь в порыве эмоций. Кому-то она могла показаться не серьезной, но Блэйк после услышанного чувствовал, как кровь пульсирует в его голове. Он стоял на коленях, склонившись перед Карли и плакал от боли и унижения. До него смутно доходил смысл сказанных ею дальнейших слов, он просто ждал, когда над его головой сверкнет топор палача, а он умрет. Он осознал, что умер в тот момент и что в его прекрасной скрипке, которую он когда-то называл жизнью, лопнула струна.

Он смутно представлял себе картину того, что он действительно никогда бы не был братом Карли. Он представил себя таким же бесчувственным зомби без цели и смысла, как и все жители города G. Тайлер с недавних пор стал сомневаться есть ли у него душа, но в тот момент он понимал, что не будь ее у него, он бы не чувствовал такой острой боли в груди.

Его будто бы связали и потянули веревку вниз. Он почувствовал, как до того его скрюченное тело постепенно стало вытягиваться еще ниже к полу от этого давления. И, вот, он уже падает в объятия темноты, которая спешила утешить его.

Но на сей раз из приятного и кратковременного сна Тайлера выдернула пощечина. Блэйк открыл глаза и тут же поморщился, от того, что в них ударил свет, а их до сих пор жгло из-за недавно пролитых слез. Да и щеки болели.

Тайлер лежал на спине и смотрел на Карли, которая склонившись над ним, пыталась привести его в чувство. Она была такая кроха. Она была маленькой и испуганной девочкой, которая словно бы впервые увидела, как ее брат теряет сознание и будто бы впервые в жизни пыталась сделать хоть что-то, чтобы привести его в чувство. Глаза ее были красными от слез, ее глаза были полны беспокойства и той любви, которую Тайлер больше никогда не видел. Он прекрасно знал, что больше никогда не увидит. Он потерял ее любовь в тот самый момент, когда забыл свой дневник на столе. Он потерял ее доверие в тот же самый момент, когда впервые надел маску перед ней. Маску, которая была ничуть не лучше тех, которые носили жители города G изо дня в день.

– Тайлер?

Блэйк слабо улыбнулся своей сестренке. Он смутно вспомнил, как всего-то пять лет назад на этом самом месте, на этом полу, учил ее танцевать. А что теперь? Теперь он лежал с больной головой, потерявший всякое уважение и доверие к себе и смотрел на свою милую Карли, которая осторожно гладила его растрепанные волосы и ждала, когда он очнется.

– Ох, Тайлер, – Карли, увидев, что Блэйк открыл глаза, осторожно опустилась рядом с ним и крепко обняла его, прижавшись щекой к его груди. – Бедный-бедный мой Тайлер, – тихо прошептала она.

– Я… не…

– Тихо, – мягко и ласково сказала Карли. – Прости меня, Тайлер. Прости меня, пожалуйста. Просто ты… И я подумала… Я так испугалась, Тайли!

Блэйк улыбнулся краешком губ и прижал к себе Карли, уткнувшись носом в ее волосы. Он усталым и в то же время своим привычно напуганным взглядом уставился куда-то в сторону окна, поглаживая сестренку по спине и тихо напевая какой-то успокаивающий мотив, кой обычно напевал Карли в детстве, когда она не могла уснуть. Тайлер и сам не знал, для кого в тот момент звучала его колыбельная. То ли он пытался успокоить Карли, то ли самого себя.

Тайлер все же смутно осознавал, что себя он уже никогда не сможет успокоить. Он понял, что теперь не мог доверять даже собственному дневнику.

Запись сотая

«Запись сотая. Дневник пятый.

Фальшь! Фальшь! Всюду фальшь! Всевидящий, ты ненавидишь меня, да? Ты ненавидишь мою грешную душу, потому что насквозь видишь меня?

Есть ли хоть кто-то теперь в этом мире, кто полюбит меня? Есть ли у меня хоть малейшая надежда на покаяние? Может быть, я уже умер? Может быть, я зря стараюсь? Все не может так закончится! Все не может так закончится, Всевидящий!

Все рассыпается, ускользает из рук, как нотные листы, которые я так часто ронял в детстве. У меня трясутся руки. Всевидящий, спаси меня от моей маски. Спаси меня от этих укоризненных взглядов слушателей. Я сорвал голос.»

Город G окутала ночная мгла. Улицы стихли, а свет в окнах погас. Никто не смел высовываться из своих маленьких и уютных укрытий. Многие даже из-под одеяла боялись выглядывать. Именно такими были ночи в городе уже на протяжении нескольких лет. Все затихало и замирало в свете мутно-желтой луны. Лишь где-то в закоулках мелькали тени бродячих котов и крыс, ищущих пропитание. Ночь в этом безумном сером театре была своеобразным антрактом между действиями спектакля, а уже днем можно было наблюдать яркую и подвижную картину суеты. Кто-то обнаруживал, что с его счета в банке пропали все деньги, кто-то приезжал в больницу с тяжелыми травмами, а кто-то находил труп своего лучшего друга, части которого расфасовали по баночкам и поставили в холодильник. Такие способы убийства всегда забавляли, ведь они были намного интереснее, чем просто прострелить кому-то череп. Однако именно последнее было наиболее частым заказом. Мало кто любил красивые и изощренные казни, всем нужно было все делать быстро и без души. На самом деле для города G отсутствие души даже в таком деле, как смерть было нормальным.

Немой надеялся, что у него есть душа. Ему очень хотелось быть художником для этого города, ему хотелось быть хорошим музыкантом, чтобы люди во время его сольного концерта не засыпали, а вздрагивали каждый раз, когда он берет высокую ноту. Его скрипка всегда была при нем. И в этой скрипке всегда был хотя бы один свинцовый патрон. Так что Немой в любой момент мог без труда сыграть пару нот на костях своих клиентов.

С крыши девятиэтажного жилого здания открывался чудеснейший вид на ночной город. Было трудно, стоя на краю, не засмотреться на то, как в грязно-серых облаках, больше похожих на дым, проплывают по воздуху дирижабли, или на то, как спал безлюдных город. Даже такое мрачное и жуткое место как тюрьма, огражденная колючей проволокой, не казалась с крыши такой уж страшной. Даже там все замерло в ожидании утра. И даже там уже утром должны были обнаружить, что через одно из окон был застрелен заключенный. Николос Джейн по сути заслужил этого. Наверняка, любой родитель бы отдал все за то, чтобы чокнутый педофил скончался в своей одиночной камере с одним единственным окошком, защищенным от него же самого прочной металлической решеткой. Немому же было совсем нетрудно одолжить у одного своего хорошего «знакомого» из Подвалов Грина винтовку, чтобы пронести ее на крышу. А попасть в этого больного извращенца, собирающегося лечь спать и того проще. Утром разве что полицейские развели панику и в то же время были в самом настоящем недоумении, как кто-то мог обладать такой точностью.

Но Немого все эти беды совершенно не касались. Он просто сидел на противоположном краю крыши, чтобы со стороны тюрьмы его никто не заметил, и смотрел на луну сквозь черные линзы своих очков. Он чувствовал, как породнился с этой туманной и темной атмосферой ночного города. И он готов был сидеть в таком положении до самого утра, до той самой поры, пока ему не придет время сбросить свою карнавальную маску, чтобы показать солнцу свой истинный облик.

Однако даже такой мелочью как лунным светом Немой не мог наслаждаться долго. Его место было в тени, под землей, там, где были те, кто не посмеет даже пытаться сорвать с него шляпу или очки. Даже ночные жители подземного города были через чур трусливы для такого риска, а потому давно перестали интересоваться загадочной личностью человека во фраке. Некоторые из них, как и жители самого G, уже начинали верить в то, что Немой – это лишь их собственная галлюцинация или призрак. Но лучшее определение ему дала в свое время Линда, общаясь со своей подружкой Биби:

– Он не знает Всевидящего, Биби. Им управляет смерть. Он – Ангел Смерти!

И Немому отчасти даже нравилось подобное сравнение. Ему было приятно осознавать, что даже те, кто порой сами неплохо обращаются к нему и искренне улыбаются ему, все равно его боятся.

Когда Немой спустился в Подвалы, к нему тут же подбежал Уолтер Шеррман. Он остановился на расстоянии полутора метра от Немого и виновато и в то же время восхищенно уставился на него. Он пару секунд в буквальном смысле пялился на наемника в очках, но после все же встрепенулся, будто бы вспомнил что-то очень важное, и выпрямился.

– Тебя хочет видеть Крыса, – Уолтер дрожащей рукой протянул Немому записку. Тот кивнул, и Шеррман, едва ли на раскланявшись, ушел.

В записке, свернутой в маленький треугольник, как всегда это делал Альберт, было написано, что Улам ждет Немого в одном из коридоров Подвалов для «важного разговора и обсуждения одного общего дела». Записка была написана неаккуратным почерком, что свидетельствовало о том, что по всей видимости Крыса очень торопился. Немой даже подумал о вероятности того, что Маклоу совсем слетел с катушек, раз так срочно вызывал своего вора на задание, да еще и в напарниках с киллером. По крайней мере, это была первая и самая разумная мысль, ведь Альберту было совершенно не присуще писать так криво. Уж что-что, а за своим почерком он следил всегда ничуть не хуже, чем за тем, чтобы у него был идеально выглажен его черный галстук.