Пыль Снов

Среди дальхонезцев, в деревнях и севера и юга, терпение считается даром, возвращаемым детям, которые сами по себе — дар. Терпение, полновесное уважение, готовность выслушать и желание научить — не таковы ли добродетели родителей? И что толку в цивилизации, способной процветать, систематически уничтожая эти драгоценные связи? «Уделить время детям? Нет времени. Работать, чтобы их накормить — да, это ваша ответственность. Но ваша верность и сила и энергия — они принадлежат нам. Нам? Кто мы? Мы опустошители мира. Чьего мира? Вашего. Ее… да, мира Адъюнкта. И даже Смертоноса. Бедный, заблудившийся Смертонос. И Хеллиан, не вылезающая из мокрых горячих объятий алкоголя. Ты и странствующий отставной жрец с вечной ухмылкой и больными глазами. Ваши армии, ваши короли и королевы, ваши боги и, самое главное, ваши дети. Мы убиваем их мир прежде, чем они вступают в права наследования. Убиваем прежде, чем они станут взрослыми и поймут что к чему».

Она снова потерла лицо. Адъюнкт так одинока, да. «Но я пыталась. Думаю, пыталась честно. Вы не так одиноки, как вам кажется, Тавора Паран. Подарила ли я хотя бы это? Когда я ушла, когда вы стояли одна в шатре, в тишине — когда ушла и Лостара, когда никто не видел вас — что вы сделали? Ослабили ли вы внутренние цепи?

Если Бутыл следил за вами через одну из крыс — что он увидел? Там, на вашем лице? Ну хоть что-то увидел? Совсем ничего?»

— Что это горит?

— Ты, Мелоч.

Пехотинец не пошевелился. От подметок шли струи черного дыма. — Уже готовы, Чопор?

— Клянусь, не хуже хрустящего бекона.

— Боги, как я люблю бекон.

— Ты ноги передвинешь? — спросил Мулван Бояка.

— Что, ставки делали, уроды?

— Разумеется, — сказал Превалак Обод.

— Кто считал до десяти?

— Я. Мне приказали. Нас тут как раз десять со Смертоносом и Досадой, хотя они не ставили. Слишком заняты.

— Смола, ты ставила?

— Да, — отозвалась Смола.

— Число?

— Семь.

— Обод, ты сейчас на чем?

— Три.

— Вслух считай.

— Пять, шесть, се…

Мелоч вытянул ноги из костра и сел.

— Вот это верность, — ухмыльнулась Смола.

Солдат улыбнулся: — Точно. Теперь ты меня любишь?

— На половину.

— И так сойдет. Неп Борозда, сколько стоит быстрое исцеление?

— Ха! Твою полвину! Ха, ха!

— Половину половины…

— Не! Не!

— Или так, или меня сержант прикажет исцелить. За так.

— Тоже верно. — Смола глянула на Бадана Грука. — Нам нужен твой целитель, Бадан. Заметано?

— Конечно.

— Подстава, — пробурчал Чопор. — Заранее сговорились, чую не хуже бекона.

— Полвина полвины, Мылч!

— Будь к нему добр, Мелоч, и он постарается.

— Да, сержант Смола. Согласен. Половина половины. Где куш?

— Все выкладываются, — сказал Обод, поднимая шлем. — Пускаю по кругу.

— Вот гнусь, — буркнула Спешка. — Оглянись, нас надули.

— И что нового? Морпехи честно не играют…

— Играют на выигрыш, — закончила Спешка, скривившись от старой шутки Сжигателей Мостов.

Смола встала и ушла от костра. Отупение и беспокойство — что это за состояние такое? Через несколько шагов она поняла, что за ней кто-то увязался. Оглянулась: Бадан Грук.

— Смола, ты выглядишь… другой. Заболела? Слушай, Целуй-Сюда…

— Не упоминай сестру, Бадан. Я ее лучше знаю.

— Верно. Она мечтала сбежать, все видели. И ты первая. Чего не понимаю, как она не стала нас подговаривать на побег?

Смола покосилась на него: — Тебя она убедила бы?

— Может быть.

— И вы двое насели бы на меня. И уломали бы.

— Возможно, так. Но ведь такого не случилось? Но теперь она где-то там, а мы застряли здесь.

— Я не дезертирую, Бадан.

— Даже не думала пойти за Целуй-Сюда?

— Нет.

— Правда?

— Она уже взрослая. Нужно было давно понять, не так ли? Я ее опекать больше не обязана. Жаль, что не осознала это прежде, чем мы записались.

Сержант поморщился: — Не ты одна ее не понимала.

«Ах, Бадан, что мне с тобой делать? Сердце разрывается. Но жалость и любовь вместе не ходят, не так ли?»

Была ли это жалость? Она не знала. Но взяла его под руку, возвращаясь назад.

* * *

Его пробудило мягкое касание ветра. Очумелый Геслер заморгал, продирая глаза. Во рту было сухо, язык распух. Голубое небо без птиц, безо всего. Он застонал, пытаясь построить воспоминания. Лагерь, да-а, какой-то дурацкий спор с Буяном. Ублюдок снова видел сон: что-то демоническое быстро близится, падает с темного неба. У него были глаза как у загнанного зайца.

Они пили? Курили что-то? Или просто завалились спать — он в одной половине палатки, Буян в другой? Одна половина чистая и опрятная, вторая хуже вонючей свалки. Он жаловался. Черт, ничего не вспомнить.

Плевать. Лагерь почему-то не встает, странная тишина… и что он делает снаружи? Геслер медленно сел. — Боги подлые! Они бросили нас! — Полоса неровной почвы, вдалеке странные низкие курганы — вчера они там были? А где костры, временные укрепления?

Он услышал шорох за спиной и развернулся — от движения мозги перекатились внутри черепа, он задохнулся.

Женщина, которой он никогда раньше не видел, присела у костерка. Справа от нее Буян, все еще спящий. За ним свалено оружие и прочий их походный скарб.

Геслер прищурился на незнакомку. Одета как треклятая дикарка: сплошь жеваная кожа оленя и бхедрина. И она не молода. Может, сорок лет, но с жителями равнин не угадаешь, а она явно похожа на сетийку. Черты лица вполне приятные; раньше она должна была быть красивой, но годы успели взять свою дань. Когда его испытующий взгляд встретился наконец с темными глазами незнакомки, в них почему-то увиделось… горе.

— Пора поговорить, — сказал Геслер. Заметил мех с водой, указал пальцем.

Она кивнула.

Геслер протянул руку, вытащил пробку и быстро сделал три глотка. На губах был необычный вкус; голова моментально закружилась. — Удилище Худа, как я провел ночь?! — Он сверкнул глазами. — Ты меня понимаешь?

— Торговое наречие, — сказала она.

Он не сразу разобрал ее слова: такого акцента он еще не встречал. — Хорошо для начала. Где я? Кто ты? Где, чтоб ее, армия?

Она сделала жест: «далеко». — Ты при мне, ко мне. У мне? — Она качала головой, разочарованная скудным знанием языка. — Келиз мое имя. — Она отвела взор. — Дестриант Келиз.