Пылающий Эдем

За четыре года, прошедших после тех событий, – пожара и рождения Мейган, он отдалился от всех, спрятался за возведенной им невидимой стеной. Он научился управлять имением так, что удостоился искренней похвалы Лионеля. Его крупный рогатый скот выигрывал на смотрах приз за призом, а лучший племенной скот покупали даже во Флориде. Через несколько лет он выплатит ссуду. После этого он сможет откладывать деньги для Мейган, чтобы быть в состоянии дать ей все, что ей понадобится. Мысли об этом постоянно были с ним.

Он все время думал о Мейган. Иногда он даже бросал все дела и терпеливо и настойчиво занимался с ней, играл в простые игры и головоломки («для детей от четырех до семи лет», как указывалось на коробке), словно пытался усилием воли заставить ее стать нормальной. И все время он знал, что это невозможно, и бессмысленно, и понимал, что будет бороться за нее, как все еще борется за Маргарет его мать.

Такой была теперь его жизнь. Вечера проходили тихо. Все знали, что Лютеры вечерами обычно дома, поэтому обитатели соседних поместий часто заезжали посидеть на террасе, полюбоваться все еще розовым после заката небом.

К обеду Марджори часто приглашала гостей. Ей нравилось показывать дом, сервировать стол тяжелым серебром и французским хрусталем. И никто не смог бы упрекнуть ее в желании развлечься таким образом.

Что касается его самого, то ему больше всего нравилось, когда приезжали Уитеккеры, единственно потому, что они брали с собой гостившего у них племянника из Чикаго. Молодой человек, если его просили, готов был всю ночь играть на фортепиано. Иногда, когда остальные устраивались в другом конце зала за бриджем, он играл для одного Фрэнсиса – дивертисмент Моцарта, каприччо или фантазию Гайдна, музыку настолько тонкую и чистую, что на какое-то время смятение, постоянно царившее в голове и в сердце, исчезало. На острове никто так не играл… кроме Кэт. Опять Кэт!

– Великолепный инструмент, – сказал как-то юноша и коснулся клавишей.

– Да. Это «Плейель». Мой отец купил его в Париже много лет тому назад.

– Ты, конечно, знаешь, кто он? – однажды вечером спросила Марджори, когда Уитеккеры уехали.

– Кто он? Учитель музыки, разве нет?

– Нет же. Я хотела сказать, что он какой-то странный. Он гомосексуалист. Тебе не кажется?

– Я об этом как-то не думал.

– Это невозможно, Фрэнсис! Ты никогда ни на что не обращаешь внимание! Посмотри на движения его рук. И еще – ему не меньше тридцати пяти, а он не женат. Подозрительно, ты не находишь?

– Нет, – ответил Фрэнсис. Марджори пристально посмотрела на него.

– Иногда я совсем тебя не понимаю. Ты будто нарочно противоречишь мне, что бы я ни говорила.

Она вздохнула, а он вернулся к своему письменному столу в библиотеке, к работе над историей Сен-Фелиса.

Последние несколько лет он удивлялся сам себе – так глубоко и старательно изучал он вопрос. Поддерживая контакт с нужными людьми в Нью-Йорке, с собирателями редких книг, с распространителями новинок, он окружил себя кипами материалов, и теперь работа подвигалась быстро. Погружаясь в написанное другими, всматриваясь в прошлое глазами давно умерших людей, он познакомился с солдатами и купцами, архитекторами и поэтами, антропологами, губернаторами и рабами, с флорой и фауной, с мириадами жизней, протекавших на этом маленьком клочке земли за пять столетий. Иногда ему казалось, что он не сможет добраться до конца, в глубине души ему именно этого и хотелось. Потому что его труд был его убежищем и другом. И только он приносил ему столь редкое чувство радости. Тем не менее он думал о том моменте, когда рукопись будет закончена, и обдумывал потихоньку новую тему. Она звучала примерно так: «Деятельность человека и окружающая среда». Может быть, к тому времени появится возможность поездить по миру и сделать для книги фотографии. В ожидании этого дня он купил у Да Куньи прекрасный фотоаппарат, только наполовину веря, что этот день когда-нибудь наступит. Но мысль о том, что на полке лежит и ждет своего часа фотоаппарат, согревала его.

– Как все изменилось с тех пор, как мы сюда приехали, – заметила Марджори, возвращая его к действительности.

Да, значительно изменилось. Начать с того, что народу было в десять раз больше, чем на свадьбе Джулии Тэрбокс и почтенного Дерека Фрейма. Но что изменилось разительнее всего, так это атмосфера. Ощущение всеобщего праздника было написано на черных лицах облаченных в воскресные костюмы крестьян, они держались с достоинством, но, казалось, не знали, что делать со своими руками, и выглядели поэтому немного неуклюже. Однако больше всех ощущали этот праздник своим представители среднего класса – обладатели более светлой кожи. На женщинах были платья цвета листвы, и персиковые, и желтые, как крокусы; туфли и шляпки в тон платьев; они болтали, пили шампанское, приветствовали друг друга и смеялись. Представление, достойное пера Бальзака, подумал Фрэнсис.

– Ты обратил внимание, какое ожерелье у жены Николаса? – прошептала Марджори. – Кто-то сказал, что Да Кунья выписал его из Франции.

Бриллианты, бирюза и золото сверкали на кофейной шее Дорис. Она выглядела очень хорошо. Климат благоприятствует местным женщинам, и они расцветают; белая же кожа вянет под этим солнцем.

Марджори повела его к открытой террасе:

– Пойдем, они заняли нам столик.

– Кто они?

– Лионель и Уитекерры. Не знаю, кто еще. Ах да, там будет и отец Бейкер. Нам, кажется, никогда не избавиться от его присутствия, – она сделала гримасу. – Он меня раздражает, он так доброжелателен.

– Может, это мы раздражаем его.

Фрэнсис не мог совладать с желанием противоречить ей. Последнее время это чувство по отношению к Марджори появлялось у него все чаще. Он что-то распустился. Надо за собой последить.

Лионель встретил их усмешкой:

– Гуляют! Спасибо и на том, что не сожгли тюрьму.

Марджори поинтересовалась, о чем это он говорит.

– О, вы знаете, это уже вошло в обычай. На всех островах в день провозглашения независимости жгли тюрьмы и выпускали убийц на свободу.

Марджори вздрогнула.

– Опять пожар! Мне кажется, я никогда не отделаюсь от ощущения, что живу здесь на время, данное мне взаймы. А сейчас больше, чем когда-либо.

– Все не так плохо, – подбодрил ее Фрэнсис.

– А я не так оптимистично настроен, – мрачно покачал головой Лионель. – Знаете, я наконец-то уезжаю. Правда. И чем скорей, тем лучше.

– Уезжаете! – воскликнула Марджори.

– Да, я принял решение сегодня утром, когда увидел, как поднимают новый флаг. Вся трудность в том, что не я один настроен таким образом, поэтому найти покупателя поместья будет очень нелегко. Может, ты, Фрэнсис, купишь, раз уж намерен оставаться? Я уступлю на самых выгодных для тебя условиях.

– Нет, – решительно ответил Фрэнсис. – Мне не нужны большие владения. То, что у меня есть – это то, что я хочу.

Марджори оживилась:

– Куда ты переедешь, Лионель? Ты всегда говорил, что никогда отсюда не уедешь!

– Я знаю, но положение изменилось. Я устал от неопределенности. Поэтому я подумываю об уютном местечке в Суррее рядом с сестрой, – он ударил кулаком по ладони. – К черту! Я должен продать как можно скорее, пока эти люди не лишат меня всего!

Отец Бейкер возразил:

– Успокойтесь! Лишат! Кто, Мибейн? Он представляет нарождающийся средний класс и никого больше. Они не занимаются экспроприацией. Вы знаете это так же хорошо, как я.

Щеки миссис Уитеккер были обычно втянуты, что придавало ее лицу выражение несогласия:

– Нарождающийся? – спросила она. – Я бы сказала, народившийся. Посмотрите на них, на их драгоценности и автомобили! Район, где жил отец Мибейна, увеличился в три раза. Вы видели дома, которые они для себя строят?

– Я видел, – сказал Лионель, – но средний класс или нет, а нам предстоит значительное повышение налогов. Им придется сдержать обещания, данные рабочим, даже если это нанесет удар по их интересам. Дорогостоящие обещания.