Пылающий мир

Или, точнее, человеческая плоть, разложившаяся по его вине.

Он здесь.

После стольких лет. Он по-прежнему здесь. Ждёт меня. Выползает из моего подвала.

Атвист.

Это имя врывается в мои мысли, вгрызается в мою личность подобно тому имени, тому странному шуму, начинающемуся с «Р», которое мне дали родители. Что, если он назовёт его вслух? Что, если он выпустит его из моей головы и сделает его реальным вместе с остальной тёмной жизнью?

Всё перезапишется? Я исчезну?

Я чувствую удар в спину и шагаю вперёд. Я даже не понял, что остановился.

Странно, по квартире разбросаны стулья, валяются разорванные книги, а на стенах из гипсокартона глубокие царапины. Я бы не удивился, узнав, что у деда был ручной медведь. Все светильники разбиты, и, хотя квадратные окна обеспечивают достаточный обзор, комната наполнена мраком. Солнце скользнуло за тёмное облако, плывущее через океан. Окна скрипят на ветру.

Пичмены ведут нас в гостиную прямо по дорожке из следов ботинок — по- видимому, во всём пентхаусе ходят только здесь. Я помню эту комнату. Я помню камин с его безупречно нарубленными кедровыми дровами, который никогда не горел. Я помню рояль, который доминировал над пространством, как глянцевая чёрная скульптура, на котором я никогда не играл.

«Ты хоть когда-нибудь устаёшь? — иногда хотел бы я спросить. — Ты когда- нибудь задавался вопросом, над чем мы работаем?»

А он бы рассмеялся и сказал: «Нет».

«Мы столько всего приносим в жертву, — сказал бы я ему, когда мир вокруг меня начал расплываться после нескольких выпитых стаканов. — Нашу жизнь и жизнь остальных. Ты когда-нибудь спрашивал себя, зачем?»

А он бы рассмеялся и сказал: «Затем, что мы можем. Потому что если бы этого не сделали мы, сделал бы ещё кто-то. Так устроен мир».

Рояль весь в пыли, но он цел. Брёвна посерели, но, кажется, ещё способны согреть этот мраморный склеп, если бы кто-нибудь поджёг их. Я помню эти светильники. Только не помню белой занавески, которая тянется от стены к стене, деля пространство на две половины, как роскошную больничную палату.

— Руководство хочет поговорить с вами, — повторяет Голубой Галстук, и они с Жёлтым проходят вперёд, прижимаясь спинами к занавеске. Я ожидал, что они драматично отдёрнут её, открывая Атвиста и членов его правления, сидящих за длинным чёрным столом. Но пичмены просто стоят. Свет за занавеской отбрасывает на неё бесформенные тени. А потом:

«Мы знаем, кто ты».

У меня в волосах зажужжали пчёлы. В ушах — москиты. В мозгу закопошилось паучье гнездо. Я привык слышать голоса, но это другое. Это не моя совесть, не моё прошлое и не призрак, которого я поглотил. Голос идёт снаружи.

«Мы знаем, что ты сделал, и хотим, чтобы ты всё исправил».

В последний раз, когда я слышал похожий голос, я не знал, был ли он реальным или моей проекцией. В разгар мрачных событий на Стадионе, окружённый армией скелетов, это не имело большого значения. Голос пел, выл бессвязно бормотал, и я изо всех сил старался его игнорировать, раскалывая ухмыляющиеся черепа. Но ужас в глазах Джули избавляет меня от утешительной неясности. Голос настоящий.

«Ты дашь нам то, что мы хотим, или мы найдём способ это получить».

Голос такой же бессмысленно уверенный, каким я его запомнил. Скучная монотонность заранее известных выводов. Но в его тембре появилось что-то новое. Скрипучая нота агрессии.

Он.

«На постройку нашей машины ушли века. Она была прекрасна. Она обеспечивала людям безопасность, скармливая их нам. А ты сломал её».

— Р, что это? — шепчет Джули, прижимая ладони к щекам.

«Ты запутал людей. Ты сказал, что видишь вещи, которых не существует. Ты запутал чуму, и теперь мир наполняется людьми, которым нет места. Люди, которые не помещаются нам в рот. Они напуганы, а мы голодны».

Это он, но его голос — только один голос в хоре или, может быть, в толпе, поскольку здесь больше шума, чем гармонии. Будто миллион стариков орут друг на друга, пока их голоса не сливаются, не усредняются и их софизмы не сливаются, наконец, в истину.

«Мы хотим, чтобы всё снова стало простым. Мы хотим, чтобы ты вёл их в наш рот».

— Нет, — говорю я.

Сквозь щель в занавеске потянул сквозняк. Она покрывается рябью. Солнце снаружи полностью скрывается за тёмными облаками. На стекло приклеивается лист, сорванный с деревьев, которые растут так далеко, что с высоты похожи на траву.

«Мы сделаем тебе больно».

— Вы и раньше делали.

«Мы сделаем больно людям, которых ты любишь».

— И это вы тоже делали, ублюдки, — говорит Джули, делая строгое лицо и выпрямляя спину.

Занавеска вздымается как от сейсмического толчка. Что бы там ни было, оно не имеет человеческих контуров. Низкие тени, ощетинившиеся острыми иглами.

«Детишки, — рычит другой знакомый голос. — Танцующие улыбающиеся засранцы».

Порыв ветра бьёт по зданию, грохоча оконными стёклами. Пищит рация Голубого Галстука. Он подносит её к уху. Я не могу разобрать слова на том конце провода, но слышу, что случилась беда.

— Извините, — говорит он, проскальзывая через занавеску.

Мы с Джули переглядываемся. Жёлтый Галстук по-прежнему весело улыбается, но молчит.

— Что не так? — говорит Джули. — Они будут нас пытать или нет?

Я напрягаю слух и ловлю еле слышные звуки из-за занавески. Бессловесный шёпот. Тихое бормотание.

— И? — огрызается Джули, обеспокоенная тревожным молчанием. — У меня ещё осталось девять пальцев, давайте начнём!

Я вижу, как в океане появляются барашки. Ещё один порыв ветра бьёт в башню, словно мягкий кулак, и окно рядом со мной даёт трещину. Я наблюдаю за расползающимися серебристыми линиями, хрустящими, как ломающиеся кости, и у меня появляется странная мысль:

«Песочные замки. Ты ребёнок, царствующий в замках из песка, но ты забыл о приливе».

Голубой Галстук выходит из-за занавески и молча уходит из комнаты. Жёлтый Галстук идёт следом, по-прежнему улыбаясь, а за ней идёт Чёрный Галстук, подталкивая нас вперёд.

— Эй! — кричит Джули. — Какого чёрта тут происходит?

Они заталкивают нас в лифт, и мы падаем вниз. Джули смотрит на меня дикими глазами, но я могу только пожать плечами. Пичмены слушают жужание раций, глядя на темнеющее небо. Их ухмылки начинают сползать.