R.o.f.r - 2

– - Хэви, ты что?
– - она положила руку на его лоб, и от этого прикосновения он окончательно проснулся:

– - Изи, он мне снился.

– - Да?
– - она сделала круглые глаза, прижалась круглым животом к его боку; с каждым месяцем в ней становилось всё больше круглого.
– - И... что?

– - Я бы его даже не узнал: огромный бородатый мужик в коже, как байкер, на боку нож. Но я всё равно знал, что это он, Слоули... Неплохо так пообщались. А потом я что-то вспомнил и говорю: "Ты же вроде умер?" А он: "С чего ты взял?" И улыбается так хитровато, совсем на него непохоже. Я молчу. А он говорит: "Жизнь не может стать смертью. Свет не может стать тьмой". И ещё какие-то загадки-пословицы. Но я не помню...

– - Олух, -- Изи нежно постучала его по темечку, -- это он тебе послание оставил. Как прощальное письмо. Подарок.

– - Да он же помер. Ничего себе, подарочек.

– - "Жизнь не может стать смертью", -- проскандировала она загробным голосом.

– - Слушай, мне не до шуток. У меня сейчас такое странное состояние.

– - Плохое?

– - Да нет, светлое очень. Лёгкое. Золотистое.

– - И впрямь, подарок.

– - Что ты сейчас чувствуешь?

Она замерла на несколько мгновений:

– - Расслабление. И лёгкость... Бородатый мужик, говоришь? Красивый?

– - Внешне? Я бы не сказал. Однако, он был... прекрасен. Не знаю, почему.

Он встал, ушёл на кухню. Слышно было, как он раскуривает трубку.

Она немного полежала, раздумывая, чьё общество для неё сейчас предпочтительнее -- Морфея или Хэви, и наконец, встала, прошлёпала на кухню.

Он сидел, вперив немигающий взгляд в окно. Лишь время от времени подносил трубку ко рту. Вселенская тишина начиналась от его переносицы и уходила вглубь предметов.., хотя, как это возможно?, но это было так, она пронизывала всё и вся. И степень реальности предметов исчислялась количеством наполняющей их тишины. Жизнь была вездесуща и безусловна; она не могла "уйти" или "закончиться", потому что "уйти" было некуда -- она была повсюду. Изи прищурилась:

– - Знаешь, я, кажется, поняла, что он имел ввиду.

Хэви молчал, будто не слышал. Да нет, конечно же, он слышал, слышала вся Земля; она запоминала всё -- и хорошее, и плохое; радости и горести (больше второе); светлое и мрачное; большое и малое. Впитывала.

Истекали минуты. И когда она готова была уже подняться и лечь в постель, он заговорил:

– - Изи, у меня странное, громадное, чудовищное ощущение. Я сейчас лопну.

Она разомкнула губы, но вопрос не задала.

– - Изи, мне кажется, что вокруг вечная чёрная ночь. А мир -- это миллиарды крыс и несколько слепых котят. Крысы всё пожирают, а котята тычутся вслепую туда-сюда. Они не знают, что делать, как жить. Они... да что уж там -- мы; мы ни фига не знаем. Но крысам только этого и нужно. А ещё очень хрупкое ощущение какого-то рождения. В мире. Что-то бьётся, кричит от боли и пытается родиться. И это гонка: либо "это" родится раньше, чем его сожрут крысы, либо крысы победят... и сожрут это новое. А потом передохнут все... от собственной вони.

Пауза.

– - Ну ты сказанул!

Он повернул к ней лицо, и столько было в этом лице страдания и боли, что у неё перехватило дыхание. Она лишь молча обняла его, не в силах выдержать этот взгляд.

– - Изи, я боюсь ложиться спать, потому что завтра опять завоют эти газонокосилки, в окна полезет бензиновый смрад, у соседей внизу полтора часа будет плакать ребёнок, как всегда бывает по утрам, потом этот гул, от завода, потом небо, перечёркнутое самолётными трассами... Я отравлен этим кошмаром. А представь, каково было ему, его ведь не защищала эта наша толстая корка.

Она не спросила, кого "его" он имеет ввиду, соседского ребёнка снизу или Слоули -- какая разница, это одно и то же.

– - Изи, только теперь я понял его слова о том, что это ежесекундная битва, а не сияющие вершины сознания и розовый рай. Изи... помоги мне.

Она молчала, только ещё крепче обняла его. Нет, её ребёнок никогда не будет плакать; она не позволит. Её котёнок родится зрячим.

– - Спасибо, -- тихо сказал он и улыбнулся.

* * *

– - Что ж мне теперь из врачей в ориенталисты?

– - У меня был знакомый, который из эколога переквалифицировался в философа.

– - И сколько ему было лет?

– - Шестьдесят шесть.

– - Э..?

– - Считаете, невозможно иметь друга, который на 45 лет старше вас?

– - Отчего же... Вообще-то да, считал, до сего момента. Теперь уж и не знаю... Калия, что ты делаешь?

– - Дёргаю тебя за ухо.

– - Считаешь, что...

– - Как дела?

– - Не знаю. Бездельничаю.

– - Есть какие-нибудь проекты в голове?

– - Творческие?

Кодрак перешёл на другую сторону улицы.

– - Не будет никаких Вангеров, никакого Апокалипсиса. Всё будет гораздо банальнее -- мы просто перегрызём друг другу глотки.

Тишина умерла. Во всех головах царил утомительный шум, все тела были отравлены, даже сам воздух не давал полноты, и Кодрак задыхался в этом странном иррациональном вакууме.

Отдалённый гром возвестил о приближении грозы. Он сел в электричку и трясся в вагоне, пока его не высадили контролёры. Одинокая одноколейка, вокруг какие-то полуразрушенные дома. А вот и первые капли дождя. Он нырнул в дверной проём одного из замшелых строений как раз в тот момент, когда ливень хлынул в полную силу; облегчённо вздохнул, примостился в углу у лестницы.

Здесь было тихо и спокойно. Дрожала мокрая паутина на наличниках. Дом тихо и самозабвенно пел безмолвную сонату тлена; пронизывающая его тишина, казалось, была тем самым цементом, удерживающим его от разрушения. А проём двери -- тем самым окном в мир, которое, раз открывшись, уже не закрывается никогда; той самой рамой картины наших будней -- мокрые деревья с трепещущими от наслаждения листьями, серое небо -- и всё это исчерчено вертикальными полосами небесной влаги.

Кодрак глядел расширившимися зрачками, замерев в неудобной позе, а деревья шептали ему о чём-то своём, и он запомнил всё, что они ему поведали. Не мог не запомнить -- такое не забывается.

Кто-то шумно заворочался на лестнице, закашлялся и смачно харкнул. Тишина конвульсивно дёрнулась и исчезла. Судьбоносные шаги спускающегося Командора, сиплое дыхание, тяжёлый запах мочи и пота, который здесь, в Вавилоне, приобретал особый оттенок враждебности и депрессивной неустроенности.

Кодрак сгорбился, зажмурившись.

– - Э-э-э... М... Кхм!
– - человек сел рядом, привалился к Кодраку и спустя минуту захрапел.

*

Прямой как стрела горизонт. Его слегка пошатывало, и Кодрак поддержал его за талию, игнорируя нестерпимый запах немытого тела; с грустью поглядел на это двуногое, не знающее собственного имени, когда-то бывшее человеком:

– - Ты слышишь меня? Я Кодрак.

– - А я...

– - Можешь не говорить, это не настоящее имя.

Странно, но он сразу понял, что имел ввиду этот воин, одетый в панцирь из бычьей кожи. Часто помаргивая, как больной, вышедший из комы, он огляделся, с трудом ворочая глазными яблоками; глаза слезились.