Раб

Несколько мгновений Холеный мучался вопросом: где он должен находиться? В квартире? На лестнице? Остаться в квартире — значит умереть. Выйти на лестницу — продлить страдания. «Я должен страдать», — понял Холеный, испытав облегчение. Он побрел к выходу, прощаясь с грудой мебели в комнате, с загаженными обоями, разбросанными дисками, журналами, фотографиями. И почти уже совершил задуманное, но тревожная мысль остановила его. «Не так, — подумал он, поморщившись. — Неправильно я делаю».

Человек вернулся в комнату, нашел витую декоративную свечу и, бережно держа ее, вышел на лестничную площадку.

Люмпа не было, словно и не лежал он здесь, словно не покидал это убежище. Очевидно, две девочки-подружки сжалились над ним, взяли с собой, убегаючи. Холеный бросил в квартиру оставшуюся бутылку с бензином — она лопнула, коротко всхлипнув. Зажег сухой фитилек. А затем, дрожа от возбуждения, воспользовался маленьким уютным пламенем, чтобы превратить свой дом в пылающий факел.

Скатившись по лестнице, стрелой пронзив дворик, человек заколотил в окна первых этажей:

— Пожар! — простонал он. — Пожалуйста, скорей звоните по ноль-один!

В окнах замелькали встревоженные лица…

Исполнив долг, он остался во дворике — не удавалось ему вырваться из этого крошечного замкнутого мирка! Он вошел в чужой подъезд, располагавшийся с противоположной от скверика стороны, и поднялся на последний этаж, избегая смотреть на устрашающие багровые всполохи, отблески которых проникали сюда сквозь окна лестничной клетки.

Это место удивительным образом походило на его собственную лестницу. Здесь было точно так же холодно и тоскливо, отличались только номера квартир. Человек сел на ступеньку, и лишь тогда позволил себе отдаться безнадежности, преданно ходившей вместе с ним весь день, полюбившей его в тот самый миг, когда исчезла дверь Кельи. Он привычно заплакал. Его лестница навсегда осталась по ту сторону дворика.

Трудно понять этого человека.

Он не видел хаоса, не видел паники, что сотрясали дом напротив. Не стал наблюдать и за работой пожарной команды. Он спрятал лицо в ладонях и заставил себя думать о том, что же теперь ему делать, но ничего возвышенно-светлого в голову не приходило, сохранились только вялые, мелкие, суетные мысли, и он тихо завыл — не удержал в груди черного отчаяния. Ему было невыносимо страшно. Он осознал, что готов на все.

На что?

На все!!!

«Елки-палки, чего я психую? — произнес он вслух, жестоко кусая губы. — Чего я добиваюсь, в самом деле! Что мне надо?»

Мне надо домой, вдруг понял человек. Домой, в Келью. Пора возвращаться.

Он осмысленно огляделся по сторонам. Последний этаж, чужие равнодушные стены. Впрочем, стены всюду одинаковы. Совершенно безумная надежда спасла погибающий рассудок. Человек подумал: «Какую из стен выбрать?», и после недолгих колебаний решил — ту, что выходит на улицу. Он поднялся. Надо просто хорошо попросить, — подумал человек, и, ощущая глупую неловкость, опустился на колени — медленно, неумело. В его исполнении это выглядело очень забавно…

На лестнице было пусто — почти как ТАМ. Над головой помаргивала тусклая лампочка — похоже на ТОТ свет. Как просить? — он растерялся. Как?.. Как умеешь, по-другому не получится. И он начал говорить, сбиваясь, лихорадочно подыскивая слова, не думая о том, что его может услышать посторонний, боясь лишь одного — что не услышит Она. Человек говорил вслух, его негромкий голос тыкался в углы, полз по ступеням, то замирая, то оживляясь на длинных фразах, а когда связность речи ускользала, человек наклонялся вперед и прикасался сухими губами к штукатурке. Вероятно, так молился бы верующий в храме. Но во что верил он — сжегший имя, сжегший свой дом?

Он пожаловался, всхлипывая, что не мог никого убеждать, поскольку терялся, не знал, что сказать и как сказать. Внутри его переполняли нужные чувства, он готов поклясться в этом! Кроме того, не встретил он заблудших — только мерзавцев, только отвратительных червяков он встретил: не повезло ему.

Человек покаялся, что бросил друга. Но ведь он сделал все возможное, чтобы вытащить Люмпа, не правда ли? Видевший это не посмеет осудить!

Он с горечью описал, как плохо ему здесь и как хорошо было там, и как он соскучился по пламени свечи, и как жаждет вновь прикоснуться к Книге.

Он признался, что любит Келью.

И еще о многом другом человек поведал лестнице, стоя перед стеной на коленях, но все это не имеет ни малейшего значения, потому что никто ему так и не ответил.

__________

Человек провел ночь чуть выше — на загаженном голубями чердаке. Он почти не спал, хотя ни о чем особенном больше не думал, и даже не плакал — слезы иссякли. Покончить с собой так и не решился. Под утро сознание его прояснилось, и он стал прикидывать, как организовать дальнейшее существование в этом ненужном ему мире, а когда встающее солнце начало робко заглядывать в чердачное окошко, он злобно сказал себе: «Что тут рассуждать? Найти пожрать чего-нибудь для начала!» Единственным чувством, смущавшим теперь его утомленную душу, был голод.

Человек стремительно превращался в бомжа, а если по-русски, то в обычного бродягу. Да и кем иным мог стать этот выползший из Кельи слизняк?

Ранним утром, спускаясь с чердака в мир, он увидел знакомую дверь.

Он не поверил глазам. Не может быть! — засмеялся. — Не может быть!

Продолжая безудержно смеяться, человек подбежал, положил руки на упругий дерматин, согнувшись в поясе, припал губами к железной ручке — обезумевший от радости, бормочущий невесть какие глупости.

Келья снизошла к его мольбам!

Дверь была открыта. Впрочем, если бы она оказалась заперта, человек сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак; долго стоял на пороге, блаженствуя, вдыхая чудесный воздух, здороваясь с жилищем, так опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал…

Впервые он был счастлив.

ПОКОЙ,

все же я достиг его.

Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее — Келья позволила мне вновь войти сюда. Мир ослепил, оглушил меня, мир во второй раз раздавил во мне уверенность (ранее это сделала Книга), и лишь бесконечная милость Кельи подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь — вот она, рядом с ложем моим, — но никогда я не притронусь к ней, никогда не воспользуюсь ее предательской услугой. Я счастлив.

Увы, я вернулся один, не удалось мне привести сюда кого-либо, не удалось вытащить друга. Друг мой исчез с лестничной площадки, и некоторое время я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что он вполз в нее и отныне живет рядом со мной — просто я его не замечаю, просто не пришел еще миг встречи. Но это было слишком маловероятно, и я быстро расстался с подобной иллюзией. Нужно смотреть правде в глаза: Келья не приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.

Тогда я назвал друга своего падшим. Я употребляю это слово в значении «безнадежно болен». Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном случае оно показалось мне наиболее точным.