Рабы

Прочитав это письмо, Абдуррахим-бай нетерпеливо завозился.

— Это кстати! Я как раз собирался прикупить какого-нибудь мальчика, раба. Я сегодня перед рассветом выеду.

Он принялся оживленно угощать гостя.

Когда гость собрался домой, Абдуррахим, провожая его, сказал:

— Передайте привет караван-баши.

Когда гость уехал, Абдуррахим распорядился:

— Ты, Наби-Палван, ускорь очистку хлопка. Нажми на бездельников. Очищенный хлопок вяжи в кипы. А нового хлопка без меня не бери. Я приеду, сам взвешу и сам приму.

Отпустив Наби-Палвана, Абдуррахим-бай начал собираться в Бухару.

11

На рассвете двор караван-сарая Паи Астана был подметен и полит водой.

Кипел большой, яростно начищенный, сверкающий, как солнце, самовар, увенчанный кудрявыми облаками пара.

Во дворе на коврике торжественно восседал Акрам-бай.

Акрам-бай заварил чай, принесенный служкой, накрыл чайник платком, а на поднос наломал лепешку. Акрам-бай собрался завтракать, но не успел.

Приближенный его высочества эмира, опоясанный серебряным поясом, за который был засунут аризачуб, [48] появился в воротах.

— Где келья караван-баши хивинских купцов Мухаммеда Карима-бая-эшик-агабаши?

Акрам-бай, растерявшись и возликовав, вскочил:

— Пожалуйте, пожалуйте! Я покажу.

Акрам-бай провел прибывшего к дверям Карим-баевой кельи:

— Сюда!

— Спасибо. Можете идти! — ответил посланный эмиром. — У меня тайное поручение его высочества к эшик-агабаши.

48

Аризачуб — деревянная коробочка с отодвигающейся крышечкой. В нем пересылались заявления и послания к эмиру и поручения от него.

Прижав руки к сердцу, Акрам-бай откланялся.

Карим-бай почтительно, стараясь скрыть радость и беспокойство, встретил прибывшего и ввел в келью.

В келье сидел слуга Карима-бая, занятый заваркой чая. Карим-бай выслал его, по требованию прибывшего, и приготовился выслушать тайное слово эмира.

Посланный эмиром открыл аризачуб, вынул оттуда письмо и возгласил:

— Грамота его высочества.

С этими словами он передал ее Кариму-баю.

Карим-бай взял послание. Увидев на нем эмирскую печать, поцеловал его, провел посланием по своим глазам, затем воткнул письмо в свою чалму и встал с места.

Он трижды поклонился в сторону эмирского дворца, до которого отсюда было около трех верст, потом снова сел, распечатал письмо и прочитал:

«Хранимый эмиром Мухаммед Карим-бай, удостоенный высокого звания эшик-агабаши, пусть знает, что здоровье августейшего повелителя во всех отношениях хорошо.

Заявление, посланное Вами во дворец, прочтено и совершенно ясно понято.

Настоящим разрешается продажа кому угодно рабов и рабынь Ваших.

Сделано. И да достигнет благородного, коему послано. Да пребудет он в надежде. В остальном — привет».

Карим-бай после долгой молитвы в честь эмира вытащил свой кошелек, отсчитал двадцать тенег, снял с полки головку сахара и все это подарил посланцу эмира.

На это посланный сказал:

— Очень мало. За такую высокую милость не жалко было бы коня подарить.

Карим-бай понимающе кивнул приближенному эмира, достал с полки еще коробку леденцов и дал ему, явно обрадованному.

12

Разрешение было в руках. Торговля началась.

Подобно тому как чистят, скребут, моют и седлают лошадей перед ярмаркой, так одели в новые платья, прибрали и оправили рабов и рабынь.

Их вывели под навес во двор и посадили в ряд.

Карим-бай сел под другим навесом на положенные в три ряда стеганые одеяла, опираясь на три слоя пуховых подушек, как и надлежит сидеть лицу, удостоенному высокого чина — «предводителя придворных привратников августейшего».

Один из самых красивых мальчиков-рабов сидел с краю, заваривая и наливая ему чай.

С другой стороны, развлекая его забавными рассказами, сидел Акрам-бай.

Покупатели приходили сначала поодиночке, потом по пять человек, потом десятками.

Приходили бухарцы, приходили и приезжие.

Некоторые хотели купить рабов и рабынь для себя; другие были перекупщиками.

Видя, что в покупателях недостатка не будет, Карим-бай вел себя степенно и сдержанно.

Вначале двое рабов, обычно стоивших не дороже шестидесяти золотых, продавались за сто двадцать золотых.

Это не понравилось перекупщикам. При таких ценах они ничего не заработали бы. За такую цену они сами вообще не смогли бы продать ни одного раба.

Перекупщики, собравшись в одном из закоулков двора, обсудили положение.

— Ехали-ехали, хлопотали-хлопотали, а выходит, что и дорожных расходов не окупим. Надо что-то делать.

— Надо сперва сбить ему базар. А потом мы возьмем товар по своим ценам.

— Это можно! — предложил кто-то.

— А как? — спросили почти все разом.

— Очень легко. Есть несколько способов. Скажем, такой, например: вы все немедленно распускаете среди остальных покупателей слух, что большинство рабов — сунниты, исповедующие веру великого имама, захвачены в Афганистане, и, значит, продавать и покупать их нельзя. Надо уверить покупателей, что эти афганцы только от страха перед туркменами согласились назвать себя персами. Надо уверить, что для того, кто их купит, могут быть печальные последствия: приедут родственники купленных рабов, отберут их — и плакали ваши денежки. Таким образом, покупатели прогорят. Пусть лучше не покупают. Идите и говорите всём как, мол, хотите, а мы, мол, хотя и перекупщики, но покупать этих рабов не хотим. Дело ваше, а нам наши деньги, мол, дороже, чем столь опасные покупки.

Перекупщики подхватили эту мысль, слух мгновенно зашелестел по всему двору. Среди покупателей произошла волшебная перемена. Они сразу остыли, как раскаленный котел, куда вдруг вылили ведро холодной воды.

До этого покупатели, толпясь и заискивая перед Каримом-баем, говорили:

— Сколько вы собираетесь просить за этого мальчика? Карим-бай лениво и нехотя поворачивался к мальчику, снисходительно отвечал:

— Сперва послушаю вашу цену. По средствам ли он вам.

— Да что же за него дать? Он ведь еще вон как мал. Что он может? Куда годится? Для чего? Ведь его надо кормить-кормить, растить-растить, пока от него не только что польза, а хоть какой-нибудь смысл получится.