Рабыня

Лотти говорила Джозефине, что они просто завидуют и что она должна пользоваться вниманием Миссис Лу. Более обильная и вкусная еда, что-нибудь теплое на зиму, дополнительное одеяло на кровать. Может быть, уроки.

И поэтому Джозефина без слез и угрызений отправилась в дом на следующий день после того, как Миссис Лу пришла в хижину. Лотти и Уинтон только что вернулись с полей, Лотти разогревала соленую свинину с капустой на открытом огне во дворе, а Уинтон на ступеньках вырезал что-то из березовой чурки – ложку или игрушку, которую в воскресенье он, возможно, продаст белым за грош-другой. Джозефина сидела на земле у очага, принюхиваясь к ужину; в животе у нее урчало в предвкушении момента, когда Лотти закончит и она получит стальную миску. Уинтон и Лотти первыми увидели Миссис и одновременно посмотрели на нее. Глаза Джозефины были прикованы к черному горшку, поэтому она увидела только, что Лотти повернула голову, и с тревогой подумала, что теперь ужин придется отложить.

Но затем Джозефина услышала голос, мягкий и нетвердый, как будто даже извиняющийся, но было ясно, что то, что говорит Миссис, – непреложно, не подлежит ни обсуждению, ни сомнениям.

– Лотти, Уинтон, мы забираем Джозефину в дом и воспитываем из нее домашнюю прислугу. Сегодня она в последний раз ночует здесь. – Миссис Лу казалась Джозефине похожей на существо из сказки, на ней было платье бледно-желтого цвета, из-под юбок выглядывали шелковые башмачки.

– Ну конечно, Миссис, – сказала Лотти, не колеблясь, как будто ее попросили одолжить старые грабли Уинтона, стоявшие у стены хижины.

Джозефина услышала слова Миссис, и ей показалось, будто ее крепко ущипнули. Но Лотти так спокойно согласилась, как будто для нее ничего не значило отпустить Джозефину, как будто это был просто какой-то чужой ребенок, который спал у нее на полу и ел из ее горшка. Джозефине хотелось закричать, подбежать к Лотти и трясти ее, пока она не поймет, что нельзя позволять Миссис Лу забирать ее. Как Лотти могла так поступить?

Но Лотти медленно повернулась к Джозефине и кивнула головой, а Уинтон продолжал строгать свою деревяшку, щепки со стуком падали на землю. Миссис Лу неловко стояла в своих игрушечных башмачках всего в нескольких шагах от горшка, который уже кипел на огне, еда была готова. Секунда, и Джозефине стало ясно, что ей придется уйти, никто ее не остановит. Некоторые события нельзя остановить, вернее, почти все.

Джозефина посмотрела на Миссис Лу.

– Да, Миссис, – сказала она. – Спасибо, Миссис.

Миссис Лу повернулась и пошла прочь, и они все смотрели ей вслед. Там, где тропа поворачивала к дому, Миссис Лу поскользнулась в весенней грязи и чуть не упала. Ни Уинтон, ни Лотти не поспешили ей на помощь, да и Миссис не оглянулась, не ожидая ничего такого, выровняла шаг и пошла дальше с испачканным подолом.

На следующее утро Лотти отправила Джозефину по тропинке к дому.

Лина

Суббота

Лина проснулась поздно и пошла завтракать. Оскар стоял у плиты в джинсах и заляпанной красками футболке с надписью CBGB. На конфорке, светящейся красным, стоял любимый предмет домашнего обихода Оскара – чугунная вафельница года эдак 1951-го, времен, когда бытовые приборы требовали бережного обращения. Оскару нравилось, что эта вещь потенциально опасна, он любил хвастаться широким ровным шрамом на левой ладони – однажды, много лет назад, он впопыхах схватился за раскаленную металлическую ручку. Это был единственный вклад Оскара в домашнюю стряпню: каждое субботнее утро, сколько Лина себя помнила, он делал вафли.

Лина на мгновение задержалась в дверях кухни. Пела Нина Симон, и Оскар, подпевая ей, поднимал миску и наливал в вафельницу жидкое тесто; их яркая, освещенная солнцем кухня была наполнена скворчаньем, паром и запахом расплавленного масла. Сцена была идиллической, и все же Лина чувствовала напряжение, какую-то нервозность, возможно, в плечах Оскара или в том, что он стоял у плиты, не поворачиваясь к ней лицом. А может быть, дело в ней, полусонной, со смутным чувством вины за вчерашнюю ночь – за остроту об открытке, за то, что не сказала отцу о Ставросе.

Громко зевая, Лина вошла в кухню.

– Доброе утро, Каролина, – сказал Оскар, наконец повернувшись к ней лицом, и быстро чмокнул ее в щеку. Лина взяла из буфета стакан для сока, из ящика – вилку и нож и села за стол. Оскар снова стоял спиной к ней, опустив голову. Песня закончилась, слышалось только слабое бульканье шелковистой струйки сиропа, переливаемого из бутылки в кувшин. Лина почесала лодыжку в ожидании вафель.

Отец повернулся к ней – да, действительно, он был каким-то нервным. Он прокашлялся, отвел взгляд, потом снова посмотрел на дочь.

– Каролина, те картины – ты хочешь поговорить? Ну, той ночью, когда я хотел рассказать тебе о Грейс. Я хочу рассказать тебе о Грейс. Можешь спрашивать о чем угодно. Беспокоиться нечего, честное слово.

Лина тут же увидела картины так ясно, будто Оскар повесил их здесь, на кухне, над раковиной, и она только сейчас их заметила: «Хватит», женщина, тонущая в синеве, коленная чашечка, голова. Вместе с картинами появилось то же неудобное, колющее чувство, которое охватило ее в ту ночь. Тогда Лина не поняла, что это, но теперь знала: страх. Она редко признавала, что боится чего бы то ни было: пауков, темноты или смерти, но теперь пришлось с этим смириться: да, она боится того, что может сказать ей отец. Тихий смех? Мелодия? А что, если это все неправда?

Лина перевела взгляд на клетчатый, как шахматная доска, линолеум, потом на стол с гнутыми деревянными ножками, изуродованный возрастом и следами от погашенных сигарет, оставшимися после давних вечеринок Оскара. Сколько раз Лина сидела за этим столом? Сколько суббот ела приготовленные Оскаром вафли, а потом они шли в кино и в Проспект-парк, или Лина отправлялась на пробежку, а Оскар – в бассейн? Лина прожила так много дней, ничего не зная о Грейс. Лина никогда не нуждалась в правде. Вон сколько всего она достигла, и теперь ее ждет вершина новой лестницы, еше более высокой и лучшей, чем любая другая. «Клифтон и Харп», положение партнера, которое ей светит, и с каждым годом все ближе будет награда: семизначная зарплата, угловой офис, солидная, успешная жизнь, которую никто не сможет у нее отобрать.

Подняв голову, Лина встретила взгляд Оскара.

– Хочу вафель, – сказала она. – Две, нет, три, если наберется.

Оскар с сомнением посмотрел на нее, снял с блюда фольгу и выложил три вафли на чистую тарелку. Наклонившись над столом, он положил руку на плечо дочери и поставил перед ней завтрак.

– А у меня новое дело, – сказала Лина, сбросив с плеча его руку. – Компенсация за рабство. Коллективный иск.

Оскар на секунду застыл; оба, казалось, колебались, не зная, что делать дальше. В их жизни не было места для Грейс, для ее образа, для ее имени. Лина посмотрела на Оскара: губы сжаты, щеки слегка раскраснелись от жара, – и поняла, что он тоже не знает, с чего начать: они ждали слишком долго.

– Шутишь? – наконец сказал Оскар и улыбнулся, волнение отпустило его, и Лина поняла, что он, как и она, испытывает облегчение. – Добрый старый «Клифтон и Харп» собирается взыскать компенсацию за рабство?

– Нашелся крупный клиент, который финансирует дело.

– Уж конечно, нашелся. Каролина, душа моя, никогда не пойму, почему ты решила посвятить жизнь куче корпоративных придурков-толстосумов.

– А не твоим безработным придуркам-художникам? – Лина улыбнулась: это обвинение она уже слышала много раз. Оскар был многолетним подписчиком журнала «Мамаша Джонс» и гордился этим. Он часто говорил, что, отойдя от дел, уедет в Швецию.