Радиус взрыва неизвестен

Чащин прислушался.

Несмотря на немолчный шум машин, откуда-то снаружи слышался тянущий за душу рокот. Казалось, что за тонкой стенкой борта кто-то царапался, цеплялся за железо и, сорвавшись, отчаянно бухал по стене пудовыми кулаками. Потом опять начиналось противное царапанье, цепляние, новый срыв, и опять этот таинственный потусторонний посетитель принимался колотить в стенку. Казалось, что еще один-два удара, и стенка лопнет, и тот, кто с такой страшной силой рвется снаружи, выставит в пробоину морщинистое, волосатое лицо. В то же время все вокруг качалось в самом неимоверном ритме и в разные стороны, так что было невозможно примениться к этому ритму, и Чащина то било спиной о стенку, то бросало прямо на металлический поручень, за который он держался. Однако машинист и его помощник как будто и не замечали этой пляски. Они твердо стояли на ногах, то добавляя в топку нефти, то поглядывали на манометры, кренометры и прочие циферблаты, глядевшие на них с высоты парового котла.

— Высохла ваша роба, — сказал помощник и подал Чащину штаны и куртку. Штаны постояли немного, словно в них вставили колья, потом качнулись и упали на руки Чащина. Но, выпустив поручень, Чащин оказался совсем беспомощным. Он мучился до тех пор, пока помощник машиниста не посоветовал ему одеваться сидя.

Не успел корреспондент кое-как справиться со своим туалетом, как наверху послышался пронзительный свисток Максимиади.

— Зовут всех наверх. Должно быть, догнали стадо, — пояснил помощник.

С решимостью отчаяния Чащин пополз наверх, что есть силы бухая одним сапогом по железным планкам трапа. Один сапог почему-то причинял больше неприятностей и неудобств, чем два. Подпрыгнув несколько раз, Чащин выполз, наконец, на верхнюю палубу и замер в недоумении.

Море, которое было таким гладким и ровным, словно кто-то подменил. По поверхности его метались белогривые валы, похожие на каких-то странных животных с медузообразными телами. Они шевелились, вздувались и лопались на глазах, уступая место другим, более напористым. Суденышко, борясь с этим разъяренным стадом живых существ, то всползало, казалось, под самое небо, то стремительно рушилось вниз, так что все внутренности вдруг подпирали к горлу и невозможно было вздохнуть. И в этой толчее волн прыгали и резвились дельфины.

Чащин взглянул на корму и замер от удивления. Там снова сбрасывали сеть. Но дело было даже не в этом. У самого борта стоял и трудился Гущин! Тот самый Гущин, который, по всем расчетам Федора, должен был сейчас лежать без чувств где-нибудь в затишке и стонать, тот самый Гущин, для которого колебание воды в стакане было почти смертельно, сейчас трудился изо всех сил, а рядом с ним стояла Варя с насупленными бровями, со строго сжатым ртом, еще более прекрасная, чем всегда, и работала с таким напряжением, что руки ее покраснели и припухли. Иногда она улыбалась, и эта улыбка была обращена к Гущину, который после этого крутился уже совсем отчаянно, выкрикивал что-то ободряющее, шутливое, отчего все начинали хохотать, а он, нескладный, толстый, с еще большим проворством двигался и вертелся, — ну, словом как волчок, а сеть летела в море непрерывными волнами и вставала стеной.

С другого борта спускали две шлюпки. Шлюпки уже коснулись воды, но налетевшая волна вдруг разбилась под ними и залила их до половины. Максимиади, распоряжавшийся спуском, заорал что-то, — ветер уносил слова в бесконечное пространство за корму, — но его, видно, поняли, так как шлюпки подтянули обратно, а затем в них прыгнули двое рыбаков и принялись отчерпывать воду. Но вот одна из шлюпок снова коснулась воды и тут же отошла. Чащин никак не мог понять, как в нее успели попрыгать люди с баграми и винтовками; вторая повисла над самой водой, готовая к спуску, едва это окажется возможным. И тут Чащин вдруг бросился к шлюпке и перемахнул в нее через борт.

— Куда вы полезли! — закричал Максимиади, но Чащин как будто и не слышал. Он был занят только тем, увидела ли Варя его в шлюпке, и, желая, чтобы она хоть услышала его, попросил;

— Дайте мне винтовку!

Варя на мгновение подняла голову, и Чащин не мог понять, чьи глаза смотрели на него. Для Вари взгляд был слишком сердит, для Виолы — чересчур испуган. Впрочем, рассуждать было некогда, в шлюпку прыгнули еще несколько рыбаков, и она вдруг отделилась от судна. Теперь Чащин не мог бы вернуться на судно, если бы даже очень захотел этого.

Первая шлюпка была уже там, где прыгал в волнах буек незамкнутой сети. Гребцы кричали, били по днищу шлюпки досками, хлопали веслами по воде, и дельфины, напуганные внезапным шумом, бросились внутрь сети. Сейнер на полном ходу заканчивал разворот, и вот сеть уже сомкнулась.

На шлюпке качка была сильнее, но действовала не так отвратительно. Правда, человек, сидевший на корме, все время плясал перед глазами Чащина, то возносясь в самое небо, то падая куда-то в преисподнюю, но Чащин был так занят своим делом, — ему сунули в руку колотушку, и он старался шуметь громче всех, — что не обращал внимания на эти прыжки. Ему казалось, что сам он сидит довольно устойчиво, а все эти фокусы выделывает старый рыбак на корме. Меж тем на сейнере заработали лебедки, и сеть стала сужаться, нижний край ее стянуло, и она превратилась в мешок. Тут заработала еще одна лебедка, и теперь верхнее кольцо стало сокращаться, постепенно запирая животных словно бы в загон.

Раздались первые выстрелы. Чащин отбросил колотушку и приложил винтовку к плечу. Только теперь он сообразил, как качает лодку. Животные то совсем пропадали из виду за гребнями волн, то вдруг оказывались где-то внизу. И тут Чащин вполне проявил свое охотничье искусство.

Гребцы подводили шлюпки все ближе и ближе, и вот уже первая туша, подцепленная баграми, очутилась в лодке. За ней последовала вторая. С другой шлюпки кричали, чтобы стрелки прекратили огонь, — пули с противным визгом рикошетировали над морем.

На сейнере продолжали выбирать сеть. Чащин мельком видел возбужденные лица Гущина и Вари, что-то кричавших ему, но сам он был занят одним — выискивал недобитых животных. Старик рыбак с кормы погрозил ему веслом, и Чащин понял: охота окончилась.

Все остальное было не так уж приятно. Скользкие туши падали под ноги, днище шлюпки обагрилось кровью, а дельфинов было все еще много. Но вот и последние туши были выбраны, и шлюпка пошла к сейнеру, который ходил малым ходом вокруг кольца сети.

На первой шлюпке поймали концы, брошенные с сейнера. Чащин со страхом подумал, что обратно из шлюпки выбираться будет труднее. Боялся-то он не подъема, конечно: боялся, что Варя заметит его неловкость. И тогда все впечатление, которое произвела на Варю его решительность при спуске в шлюпку, будет начисто испорчено.

Меж тем сейнер вдруг надвинулся на шлюпку самым бортом, кормовой и носовой матросы поймали концы, а потом произошло что-то неожиданное: шлюпку вдруг выдернуло из воды, словно редиску из грядки, подняло вверх, покачало и сразу поставило на шлюпбалки.

Чащин выскочил на палубу и немедля ухватился за какую-то снасть. Здесь качало куда больше, чем на шлюпке. Между тем Гущин и Варя подавали ему какие-то сигналы, что-то кричали, а он никак не мог оторваться от этой снасти. Только Максимиади, сурово сказавший: «Снова хотите в море?» — побудил его оглядеться. Оказалось, что он держится за кранцы, оберегавшие борт судна при подъеме шлюпки. Тогда он с усилием оторвался от них, прошел несколько шагов, ухватился за поручни фальшборта и совсем не героически «поехал в Ригу».