Радость моя, громкоголосая

— Дурак! Тьфу на тебя! — он скривился, с презрением глядя на меня. — Ну??

И тут меня осенило! Я же почувствовал боль от укола шилом! Почувствовал! Это значит, что к моим ногам возвращается чувствительность! Ещё не веря, не смея надеяться, я посмотрел на Прохора. Тот поморщился: — ну что? Дошло до тебя, наконец?

— Прохор Евсеич, да ты… ты волшебник! Но неужели… у тебя получилось то, что не смогли сделать самые лучшие специалисты?!

— Хм, — старик довольно огладил бороду, ухмыльнулся: — они всё по науке, по-учёному, а мы по старинке. Раньше-то лекари не больно баловали нас своим вниманием, а охотники да лесорубы… тяжёлая у них жизнь, что раньше, что сейчас. Кого медведь помял, кого росомаха подрала, а кто под срубленное дерево попал. Всяко бывало, парень. Который раз принесут мужика к знахарю, на нём места живого нет, вроде и не дышит уже. А на улице, перед избой, баба с малыми ребятишками слезьми уливаются, бога молят их пожалеть, кормильца не погубить. Вот знахарь и выдумывает всякое: то мази какие, то припарки… Кости в лубки кладёт, суставы вправляет, а то и вовсе мужика, как баба рубаху, иголкой зашивает. Травы опять же, коренья да плоды. Тайга-матушка и вылечит, и накормит, и пожалеет. Так-то, Олег.

***

Моя Радость сказала бы, что я ненормальный. Я и сам так подумал, когда с радостным лихорадочным возбуждением ждал утра следующего дня. Ночью я, время от времени, щипал себя то за бедро, то за голень: ошибки не было и мне ничего не показалось. Чувствительность возвращалась к моим конечностям! В нетерпении я сел на постели и попытался вскочить с неё. И… с грохотом рухнул на пол! Встать на ноги не получилось. На печи Прохор недовольно пробурчал: — экий ты беспокойный, Олег. Ночь на дворе, а тебе неймётся. — И уже с ехидством, добавил: — спешка нужна только при ловле блох.

Пристыженный, я подтянулся на руках и плюхнулся на кровать. Но в эту ночь я всё равно больше не мог уснуть.

Глава 29.

— Сонька, я боюсь! — Аллочка нервно стиснула руки, жалобно глядя на подругу. Они сидели на одеяле у костра, в отдалении от мужчин, сидящих кружком на траве и что-то бурно обсуждающих. Софья отвела задумчивый взгляд от своего мужа. Айк не участвовал в разговоре, внимательно слушал спорщиков, временами хмыкал, едва заметно хмурил брови. Почувствовав её взгляд, повернул голову, уголки рта дрогнули в улыбке. Она вздохнула и, в который уж раз, терпеливо ответила:

— Не накручивай себя, Алка. Давай будем надеяться на лучшее. Тебе осталось потерпеть совсем немного, завтра ты увидишь Олега.

— Знаешь, Сонь, я уже настроилась, что Прохор ничего сделать не смог. Ну, будем жить так, что уж теперь… Я же Олежку всё равно люблю. Он для меня самый лучший. И он меня любит, я знаю. Детей будем растить…

— О чём грустим, красавицы? — подошедший к ним Фёдор, ветлужский мужик, протянул женщинам по большой кружке свежезаваренного чая.

— Спасибо, — Софья приняла у него кружку, — боимся, что Прохор не смог Олегу помочь.

— Всяко бывало, — мужчина пожал плечами, — не всем Прошка-то помогал. Ну дак и случаи у всех разные. Ты, Алла, верить должна. А и осталось совсем немного, завтра увидишь своего Олега.

Мужчины на поляне, негромко переговариваясь, исчезали в лесу. Вскоре с женщинами остался один Айк да Егор с Фёдором. Лесорубы из Малой Ветлуги опять шли к избушке отшельника вместе с Аллочкой, Софьей и волками.

***

Встали рано. Соня подозревала, что подруга всю ночь не сомкнула глаз, несмотря на усталость. Сама она, уткнувшись носом в шею Айка и удобно закинув на него ногу, мгновенно провалилась в сон, хотя тревога и неизвестность терзали и её.

Позавтракав на скорую руку, быстро свернули временный лагерь и вновь отправились в путь, сквозь труднопроходимую тайгу.

Весна этого года неохотно уступала летней жаре. Всё тянулись и тянулись ночные заморозки, покрывающие молодую зелёную травку сединой изморози. Лишь ближе к середине июня, когда, наконец, закончился этот тяжёлый год, лето обрушилось на Междуреченск и окружающую его тайгу обжигающими волнами жары и одуряющими запахами поздно зацветших трав.

Аллочка не замечала ни колючих лап молодых сосен, обильно осыпающих её желтоватой пыльцой, ни взлетающих прямо перед её лицом едва вставших на крыло птенцов — её душа рвалась туда, где ждали её или великая радость, или горькое разочарование.

Её спутники едва поспевали за нею, переглядываясь, не решались сдерживать. Лишь Айк послал впереди неё волков и приказал присматривать, чтобы женщина не угодила в скрытый от глаз овраг или не упала в промоину, оставшуюся после весенних дождей.

Она выбежала на край поляны напротив избушки Прохора и замерла, задохнувшись, прижав к груди крепко стиснутые руки: в раскрытых дверях, небрежно привалившись плечом к косяку, ей улыбался Олег.

— Олег… — её шёпот услышали идущие сзади и остановились, затихли. А в следующую секунду торжествующий, ликующий вопль — Олеже-е-е-ек!! — сотряс замерших лесных великанов, вспугнул стаю птиц и до смерти напугал стадо кабанов, отдыхающих в дальнем овраге.

За спиной Олега, потеснив его в дверях, появился Прохор, недовольно сказал:

— о, твоя крикунья явилась! Как ты не оглох до сих пор с такой-то бабой! — ответить улыбающийся Олег не успел: вихрем налетевшая, плачущая Аллочка повисла на шее старика. Расцеловав его в обе щёки, схватила за руки, принялась целовать корявые грубые пальцы, заливаясь слезами, захлёбываясь торопливыми словами:

— Прохор Евсеич, родной, всю жизнь…бога за тебя буду молить… дети и внуки… благодарить тебя будут!

Небывалое дело! Старик смутился, выдернул руки из её ладоней: — ладно, ладно, Алла, будет тебе реветь-то! Лучше мужа обними, чать, целый год не виделись! — повернулся к подошедшим мужикам и Софье: — в избу заходите, што стоите столбом, чай с мёдом пить будем.

***

Я ждал этого дня. Сердцем чувствовал, как рвётся ко мне моя Радость, как считает дни и часы до нашей встречи. Наконец, не выдержав, зная, что время настало, я вышел на крыльцо. Через несколько минут Аллочка, ещё больше похудевшая, бледная, с осунувшимся личиком, с радостным криком повисла на шее у старика, принялась его целовать, плача и смеясь.

Смущённый Прохор силком оторвал её от себя, подтолкнул ко мне. Моя родная приникла к моей груди, обнимая, заглядывала неверяще в глаза: — Олежек… он тебя вылечил?? Ты ходишь??

Я, счастливый, наклонился к её губам: — поцелуй меня, Радость моя! Я ужасно, ужасно соскучился по тебе!

Мы целовались, забыв обо всём, не видя, как улыбались стоящие перед крыльцом Софья и ветлужские мужики, как скалились в улыбках обступившие поляну волки.

Мы так и вошли, держась за руки, в избу вслед за Прохором, не в силах отпустить друг друга даже на минуту. Оглядев нас, чинно усевшихся на лавку под окном, он усмехнулся: — ладно, зови мужа-то, Софья. Он ведь наверняка где-то поблизости. Что уж теперь. Один волк у меня целый год гостил и не загрыз. Авось, и второй на старика не позарится.

Софья негодующе вспыхнула, сверкнула на него глазами, но промолчала и выскочила на улицу. Через несколько минут она появилась вновь. За её спиной высился иронически улыбающийся, невозмутимый вожак.

Все замерли, не зная, что будет дальше, а Айк спокойно шагнул к старику, протянул ему руку: — будь здоров, Прохор Евсеич! Рад знакомству с тобой! Спасибо, что вылечил Олега, мы все, вся Стая, в твоих должниках, а ты, отныне, самый для нас дорогой гость.

Ехидный дед опять несколько смутился, обезоруженный доброжелательным тоном вожака. Махнув рукой, буркнул: — ну, будет уже болтать-то, чай садитесь пить.