Радости моего детства

– Не, они сюда не пойдут. – Антошка ждать устаёт. – Они, поди, в аптеку забежали. Там стекла тёмные, не видно.

– Ты думаешь? – Я даже что-то не уверен, что говорил это вслух.

– Ты как хочешь, а я до аптеки сбегаю. А если… Ну ты, короче, тоже тут не сиди, замёрзнешь ведь, простудишься.

И он, отстранив шумно ветку, убежал, а я ничего не сказал и под ёлкой остался. И вот, когда Антошка убежал, у меня как будто не было уже мыслей никаких, я будто с шорохом ветки отупел, и все мысли потерялись. Я сидел, а в голове была тишина. То я стал на руки сосредоточенно смотреть, то в снег, то подобрал какую-то палочку и начал в снегу ковырять, но потом – не знаю, сколько прошло минут, – поднял вдруг голову и там увидел между ветками просвет, а в том просвете – чистое-чистое небо! Такое только у нас на Севере небо, я даже не знаю… почти что белое даже, не голубое небо было тогда. И вдруг мне стало как бы спокойно, и я с этой раздвоенностью чувств примирился.

Я встал и покинул моё укрытие и начал смотреть в сторону аптеки, куда побежал Антошка, но там его не было видно, и я подумал, что он ушёл, да и игра наша уже закончилась. А телефонов тогда у нас не было. Это сейчас тяжело представить, но как-то вот мы общались и находили друг друга, да и родители нас не теряли. Другое время было… и шёл я тогда с этой новой радостью в сердце… домой. Позабыв про игру. Забегаю в квартиру, радостно говорю, сам себе удивляясь: «Мама! Я на небе видел… Пойдём в церковь, мама!»

Я не знаю вообще, отчего это желание у меня появилось и как я его смог сразу выпалить вслух. Но мама сказала: «Егор, я устала», и я тогда расстроенно хлопнул варежками на резинке и сказал, что пойду назад гулять. И я запомнил, как мама сказала: «Только в церковь не ходи…» Я не стал спрашивать, почему, а только кивнул, уже зная, что её обману и непременно побегу – бегом! – в церковь, потому что у меня возникло, как бы сказал я взрослый, спонтанное желание… И побежал, и остановился опять как вкопанный. Ведь вроде бы пойти в церковь – хорошо, и пускай эта мысль мне так непонятно как в голове отпечаталась, но ведь маму не послушаться – плохо, и я, получается, маме совру, если я кивнул, что в церковь не пойду, а сам бегу в церковь…

Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу – и всё на этом.

Так я и не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего всё так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определённых условиях.

Но так тогда я не думал, а гораздо проще, смутно и неявно, и стал я вспоминать, как не заложил Ермакова, бестолкового одноклассника нашего, когда узнал, что он у Наташи значки украл, я ведь догадывался, что это плохо, и ябедничать плохо, и тут, как бы сравнивая эти два случая, я заревел – ой, как мне стыдно сейчас! – я, мальчик, заревел оттого, что всё-всё, как ни крути, плохо: и хорошее на деле как плохое! Ведь в церковь идти хорошо, а мама не велела, и хорошее уже не хорошо!

Воровать плохо, а сказать, что он украл, – плохо, ведь неужели же всё в нашей жизни плохо и выбора никакого нет? Но что же тогда это белое небо, которое я видел под ёлкой, и эта церковь, и… Вот, взрослому додумывать легче, что было бы тогда идеально, чтобы проходил мимо какой-нибудь батюшка и сказал мне что-нибудь ободряющее, и я бы успокоился, и непременно бы маму в тот храм привёл, и было бы светло и радостно.

Да только в жизни не так, или, точнее, не всегда оно так, не подошёл никто, и понимал я потом, спустя время, какие это были люди вокруг усталые, которые проходили, недалеко от церкви, недалеко от мальчика, который почему-то ревел… и проходили мимо, безучастно, всяк сам за себя.

Но тогда я вот так малодушно озлобился, что никому не было дела до моего детского несчастья, а несчастье-то всё было, что мне не повезло, что мама была в тот день как-то слишком утомлена… Да и внезапный порыв мой был странен и неожидан, а тогда мне в ответ тоже не было дела до других, я убежал рассерженный и тёр глаза, и слёзы уж высохли, и в озлобленности, увидев вдруг гаражи, я на них заскочил и стал по ним прыгать, и тёр глаза – не разбирал, куда прыгаю, – ну и, конечно, упал.

И что бы вы думали? Откуда-то быстро, на удивление быстро, возник передо мной мой Антошка:

– Так вот ты где! А я его ищу! Под ёлку эту раза три прибегал… Да что с тобой? Ты упал?

И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти – и беспрерывно говорил, уж я не помню что, но вроде поддерживал меня тоже – словами. И как моя мама перепугалась, а я ничего толком и не мог сказать, Антошка объяснял, что это мы в казаки… но дело не в казаках было, а я не мог, не смел говорить. Но я в этот день понял, как нужен в жизни друг, и я тогда в первый раз помолился, поблагодарив Бога за то, что у меня вот оказался друг, который не прошёл мимо, как когда я, ещё не упав с гаражей, стоял возле церкви… а в церковь мы всё-таки стали ходить. И батюшка мне потом объяснил, что дружбу Бог посылает иногда в неудаче, чтобы легче нам было понять, что человек человеку брат… Я уже не помню, какими словами это было сказано, но с тех пор я стал ценить дружбу и в казаках и вообще по жизни и не подумал больше своего друга оставить – не только Антошку, но и с каждым стал стараться как с другом быть. А с Антошкой – с Антоном Олеговичем теперь – мы до сих пор дружим. Он стал для моей дочери крёстным.

Елена Рехорст Лапти

Мы с мамой в августе жили на турбазе. С одной стороны её территория граничила с лесом, а с другой – с деревней. Ежедневно турбаза подвергалась нашествиям банды деревенских подростков, почему-то считавших её тоже собственной территорией. Вели они себя в отношении отдыхающих очень агрессивно: являлись вечером на танцы и затевали драки, портили инвентарь, воровали всё, что только можно. Если кто-то вывешивал возле своего домика мокрые купальные принадлежности, пойманную рыбу для сушки или что-то ещё, то всё это исчезало с молниеносной быстротой. У себя же в деревне все жили с никогда не запирающимися дверьми, и, конечно же, никаких случаев воровства там не происходило.

Но мы, городские, были для них нежеланными чужаками, с которыми, по их мнению, можно не церемониться. Возглавлял всю эту банду рослый рыжеволосый мальчишка с нечёсаными волосами и злыми глазами. Он всегда демонстративно курил и матерился на всю округу. Только после многочисленных жалоб со стороны отдыхающих директор турбазы, наконец, издал указ о запрещении появления на территории посторонних лиц без особого разрешения, под угрозой штрафа и обращения в милицию. После этого безобразия немного поутихли, и отдыхающие вздохнули спокойно.

В целом же отдыхать здесь было здорово: огромный красивый лес, озёра с чистой водой, по которым мы катались на лодках, песчаные пляжи… Но через неделю отдых заканчивался, и нам предстояло возвращаться в город. В самый последний день августа у моей подруги Оли был день рождения, на который я приглашалась каждый год. Насчёт подарка ей я не очень волновалась. Каждый год мы дарили друг другу почти одно и то же в разных вариациях: книги, плюшевые игрушки, цветы и шоколад. Конечно, мне бы хотелось порадовать её каким-то необычным подарком, но каким?

Ничего оригинального я придумать не могла. Оля – единственный избалованный ребёнок из обеспеченной семьи, и у неё было всего гораздо больше, чем у её сверстников. Она воспринимала это как должное. К тому же ни на территории турбазы, ни в деревне купить что-то Оле в подарок было нереально. Жители деревни сами ездили за всеми покупками в город. За три дня до отъезда наша соседка по столу вдруг вынула из сумки… лапти! Настоящие!

До этого я видела такие только на картинках.

– Вот купила себе обувку в деревне, – улыбнулась она.