Радуга тяготения

— Ну, я с тобой этим вот поделюсь, — через некоторое время решает] Шнорп, — а то я чего-то оголодал.

— Батюшки ох батюшки. — Короче, Ленитроп вгрызается в торт! тащится, слизывает крем с рук, и тут ненароком замечает в небе со стороны Нордхаузена странноватенький такой темный объект, с точку размером. — Э…

Шнорп оборачивается.

— Kot! [176] — достает латунную подзорную трубу и прилаживает ее, сверкающую, на планшир. — Kot, Kot— без опознавательных знаков.

176

Зд.: Блядь! (нем.)

— Интересно…

Они наблюдают, как из воздуха — такого синего, что возьми пальцами, разотри, и пальцы посинеют, — точка постепенно распускается старым и ржавым разведсамолетом. Потом слышно, как рычит и лопочет двигатель. Потом у них на глазах самолет уклоняется на вираж и заходит на цель.

Ветерком доносит слабое пение Фурий:

Макгуайр залез в уголок, Где нежно любил усилок. Не нашел пробок плавких, Весь теперь в бородавках, А в спальне сгорел потолок. Ja, ja, ja, ja! А в Пруссии кисок не ели…

Самолет гудит в паре ярдов, кажет брюхо. Чудовище на сносях. Из маленького люка выглядывает красная рожа в кожаном шлеме и очках.

— Ах ты сволочь асейная, — пролетая мимо, — щас мы тебе твою жопуда на блюдечке.

Не задумываясь, Ленитроп хватает торт.

— Нахуй пошел. — Швыряет снайперским броском — самолет трюхает мимо, — и торт пляпвляпывается Клёви прямо в морду. Во. Руки в перчатках шкрябают месиво. Выныривает майорский розовый язык. Крем летит по ветру, желтые капельки орошают землю длинной дугой. Люк захлопывается, разведсамолет ускользает подальше, медленно делает бочку, описывает круг и возвращается. Шнорп и Ленитроп хватают по торту и ждут.

— Вон у них двигло без обтекателя, — отмечает Шнорп, — туда и метим. — Теперь фюзеляж виден сверху, кабина до отказа набита испитыми американцами, которые поют:

Жил один человек, звался Риттер, Он трахал мобильный трансмиттер. У него член размок И свалился в носок, И, к несчастью, еще вырос клитор.

Сотня ярдов, все ближе и ближе. Шнорп хватает Ленитропа за локоть и показывает за правый борт. Провидение удумало вывалить у них на пути большой и белый облачный склон, и ветер несет шар туда на всех парах: кипящая тварь выставляет белые щупальца, торопит скорее… скорее… и вот они внутри, в этом мокром ледяном убежище…

— Они будут караулить.

— Нет. — Шнорп прикладывает ладонь к уху. — Отрубили мотор. Они тоже здесь. — Свивальная тишина длится пару минут, но затем, конечно:

Шрёдер в качестве эксперимента Сервоприводы дрючил зачем-то. На конце его уда Вырос рог. «Что за чудо», — Сказал Шрёдер и нанял агента.

Шнорп возится с розово-серым ореолом горелки, чтоб стать понезаметнее, но особо не потерять высоту. Без никаких ориентиров они плывут в личном тусклом шаре света. Выходы гранитных пластов кулаками слепо тычут снизу в облако, нащупывают гондолу. Где-то летит самолет — своим курсом, со своей скоростью. Аэростат беспомощен. Здесь бинарные решения утратили смысл. Облако наваливается, душит. Жирными каплями собирается на тортах. Внезапно, сипло и похмельно:

Один славный малой из Декатура Лег однажды с ЖК-генератором Его яйца и лингам Заморозились мигом, И очко не спасли лубрикаторы.

Туманные завесы расходятся и открывают взору американцев — до них меньше десяти метров, и планируют они немногим быстрее аэростата.

— Давай! — орет Шнорп, меча торт в голый мотор. Ленитроп промахивается — его снаряд размазывается по ветровому стеклу перед пилотом. Шнорп уже швыряет в двигатель мешки с балластом — один застревает между двумя цилиндрами. Застигнутые врасплох американцы в сумятице нащупывают пистолеты, гранаты, пулеметы или что там эти фрукты из артиллерии таскают с собой в смысле легкого вооружения. Но они уже просквозили мимо, и снова сгущается туман. Слышны одиночные выстрелы.

— Черт, мужик, если они попадут в баллон…

— Тш-ш. По-моему, нам телеграмма от пускового магнето. — В сердце-вине облака недовольно ржет мотор, который не желает заводиться. Отчаянно скрипит проводка.

— Ай, блядь! — приглушенный вскрик вдали. Прерывистый вой слабеет, затем тишина. Шнорп лежит на спине, чавкает тортом, горько смеется. Половина его товара выброшена за борт, и Ленитропу малость неловко.

— Нет-нет. Не ссы. Это же как торговля в древности. Мы опять к ней вернулись. Второй шанс. Переходы долги и опасны. Потери в пути неизбежны — такова жизнь. Это ты наблюдал Ur-Markt [177] .

177

Первобытную торговлю (нем.).

Через несколько минут облака расступаются, и аэростат тихо плывет под солнцем, со строп каплет, баллон еще блестит облачной влагой. Самолета Клёви нигде не видать. Шнорп подкручивает горелку. Они поднимаются.

Ближе к закату Шнорп впадает в задумчивость:

— Смотри. Краешек видно. На этой широте земная тень бежит по Германии со скоростью 650 миль в час — так реактивный самолет летает. — Облачная пелена распалась на туманные грядки цвета вареных креветок. Аэростат плывет над сельским пейзажем, чьи зеленые заплаты сумрак уже подталкивает к черноте: нитка речки, вспыхивающая в закатном солнце, замысловато угластая схема еще одного обескрышенного городка.

Закат желто-красен, как баллон. Мягкий шар, коробясь, оседает на горизонт персиком на фарфоровом блюде.

— Чем дальше на юг, — продолжает Шнорп, — тем быстрее летит тень, на экваторе — тысяча миль в час. Фантастика. Преодолевает скорость звука где-то над Южной Францией, на широте Каркассонна примерно.

Ветер пихает их дальше, к северо-северо-востоку.

— Южная Франция, — вспоминает Ленитроп. — Ага. Вот и я там скорость звука преодолел…

***

В Зоне разгар лета: души покойно обретаются за обломками стен, крепко спят, свернувшись в воронках, трахаются, задрав серые рубашки, под сводами водоводов, грезят, дрейфуя средь полей. О еде грезят, о забвенье, о какой-то другой истории…

Безмолвия — убежища звука, так перед приливной волной убегает прибой: звук сливается по склонам акустического прохода, чтобы собраться еще где-то огромным шумовым выплеском. Коровы — здоровые нескладехи в черных и белых кляксах, запряженные нынче на пахоту, потому что германские лошади в Зоне едва ли не повымерли все, — с непроницаемыми мордами влекутся прямо на минные поля, засеянные еще зимой. По всем угодьям барабанят распрочертовские взрывы, повсюду ливнем проливаются рога, рульки и ромштексы, а по клеверищам разбросаны стихшие мятые колокольцы. Лошадям хватило бы ума не лезть на рожон — только немцы извели своих лошадей, промотали породу, загнали в полный абзац: в стальные стада, в ревматические топи, в беспопонные зимние стужи наших недавних Фронтов. Немногие, может, обрели приют у русских, которым до лошадей еще есть дело. Русских частенько слышно по вечерам. Костры их лучатся на много миль из-за буковых лесополос в мари северного лета — почти сухой, она до ножа заостряет лезвие пламени, в лад косматыми аккордами шпарит десяток баянов и гармошек с язычковым звоном, а в песнях полно жалобных ствийи зных,причем голоса союзниц звучат чище всех. Кони ржут и бродят в шелестящей траве. И мужчины и женщины добры, находчивы, нетерпимы — самая радостная публика из выживших в Зоне.

Туда-сюда по всей этой трепещущей плоти перемещается безумный падальщик Чичерин — металлический главным образом. Когда он говорит, стальные зубы его подмигивают. Под начесом у него — серебряная пластина. Золотая проволочная плетенка трехмерной татухой скрепляет мелкие обломки хрящей и косточек в правом коленном суставе, чья форма чувствуется всегда — печать ручной работы боли, его благороднейшая боевая награда: потому что невидима и только он ее ощущает. Четыре часа операции, в темноте. На Восточном фронте; ни сульфаниламидов там, ни анестезии. Есть чем гордиться.