Радуга тяготения

А по весомой причине: их подводная лодка только что возникла на экране радара эскадренного миноносца ВМС США «Джон 3. Бяка» (улыбочку, подлодочка!) в виде «скунса», сиречь неопознанной точки, и «Бяка», поигрывая мускулами — это у него послевоенный рефлекс, — уже кинулся на них самым полным ходом. Радиолокационная видимость сегодня изумительна, зеленое радиоэхо «мелкозернисто, как кожа младенца», подтверждает Арахнис Телеангиэкстазис по кличке «Паук», оператор РЛС [213] 2-го класса. Видать до самых Азор. На море мягкий флуоресцентный летний вечер. Но что это на экране — перемещается шустро, от развертки к развертке, ломаное, будто капля света от первоначального импульса, крохотное, однако несомненное, движется к недвижному центру развертки, все ближе…

213

Радиолокационная станция.

— Полундраполундраполундра! — верещит кто-то в головные телефоны с nocta ГАС [214] , испуганно и громко. Это значит, что на подходе — вражеская торпеда. На камбузе рушатся кофейники, по стеклянной поверхности прокладчика курса скользят параллельные линейки и циркули-измерители, ибо старая кастрюля кренится, совершая маневр уклонения, запоздавший еще к администрации Кулиджа.

Бледный след «Der Aal» нацелен перпендикулярно отчаянному ерзанью «Бяки» по морю примерно у миделя. Но вмешивается наркотик «онейрин» — в виде гидрохлорида. Аппарат, из которого он исторгся, — большой кофейник в столовой команды на борту «Джона 3. Бяки». Проказник матрос Будин — никто иной — засеял сегодняшние угодья гущи сильной дозой прославленного опьяняющег о вещества Ласло Ябопа, раздобытого при недавнем посещении Берлина.

214

Гидроакустическая станция.

В числе первых исследователи открыли в онейрине свойство временной модуляции. «Она переживается, — пишет Шецлин, — субъективно… э… ну в общем. Скажем так. Это как забивать клинья из серебряной губки — прямо— вам — в мозг!»Посему в нежных отражениях от морской поверхности нынче вечером два фатальных курса пересекаются в пространстве — однако не во времени. По времени они и рядом не оказываются, хе хе. Белаустеги шмальнул своей торпедой в дотемна проржавленную посудину, давно оставленную командой, пассивно несомую теченьями и ветром, однако ночи являющую довольно внушительный череп: уведомление о металлической пустоте, тени, что пугала позитивистов и покрепче Белаустеги. А визуальному опознаванию по маленькому разогнавшемуся импульсу на экранах радара «Бяки» подвергся, как выяснилось, труп — темного оттенка, вероятно, принадлежал североафриканцу, — и расчет кормового 3-дюймового орудия эсминца полчаса расстреливал его в клочья, пока серый военный корабль скользил мимо, поддерживая безопасную дистанцию и опасаясь чумы.

Так что это за море вы переплыли, и на дно какого моря по тревоге уже не раз ныряли, переполненные адреналином, а на самом деле — в ловушке, затурканные эпистемологиями сих угроз, что параноят вас в такую усмерть, в капкане стального горшка, размалываясь в обезвитаминенную кашу в суповом наборе ваших же слов, вашего растранжиренного впустую подводного дыханья? Чтобы в конце концов повылазили и принялись за дело сионисты, понадобилось Дело Дрейфуса: а вас что выгонит из вашей суповой кастрюли? Или уже? Сегодняшние атака и спасение повлияли? Отправитесь ли вы на Пустошь, начнете ли свое заселение и станете ли ждать явленья своего Режиссера?

***

Под высокой ивой подле канала — в «козлике», в тенечке — сидят Чичерин и его водитель Джабаев, юный шаровой казах, прыщавый, неизменно угрюмый, обычно зачесывает волосы на манер американского соловья Фрэнка Синатры, а в данный момент морщит чело на ломоть гашиша и выговаривает Чичерину:

— Знаете, больше надо было взять.

— Я взял, сколько ему стоила его свобода, — оправдывается Чичерин. — Где же трубка, ну?

— А выоткуда знаете, сколько ему стоит свобода? Я чего думаю, а? Я думаю, вам Зона в голову немного ударила. — Джабаев этот — скорее закадычный напарник, чем шофер, а посему, ставя под сомнение чичеринскую мудрость, до определенного предела наслаждается иммунитетом.

— Слушай, дехкан, ты же читал расшифровку? Этот человек — несчастный одиночка. У него проблемы. Полезнее, если он будет бегать по Зоне, считая, что свободен, но лучше ему сидеть где-нибудь под замком. Он ведь даже не соображает, что такоеэта его свобода, а уж сколько она стоит — и подавно. Поэтому цену назначил я, что с самого начала не имело значения.

— Довольно авторитарно, — склабится юный Джабаев. — Где спички?

Хотя грустно. Ленитроп Чичерину понравился. Чичерин понимает, что в любой нормальный исторический период они подружились бы с полпинка. У тех, кто одевается в диковинные костюмы, есть savoir-vivre [215] — не говоря уж о типе расстройства личности, — которым он восхищается. Еще в детстве, в Ленинграде матушка сшила ему на руках костюм для детского спектакля. Чичерин был волк. И в ту минуту, когда надел на себя голову перед зеркалом у божницы, он признал себя. Он и был волк.

215

Воспитанность, обходительность, этикет (фр.)

Сеанс Амитала Натрия цепляется за подкладку чичеринского мозга, будто отходняк у него самого. Глубоко, глубоко — глубже политики, секса или детских страхов… нырок в ядерную черноту… Черное струится по всей расшифровке: рекуррентный цвет — черный. Ленитроп ни разу не упомянул Энциана по имени, да и про Шварцкоммандо не заговаривал. А вот про «Шварцгерэт» говорил. Кроме того, совокуплял «шварц-» с разными чудными существительными — когда пробивались обрывки на немецком. Черно-женщина, Черноракета, Черногреза… Неологизмы, похоже, возникали бессознательно. Есть ли единый корень, залегающий глубже, чем копали, из коего Ленитроповы Чернослова только на взгляд расцветают порознь? Или же он через язык заразился германской манией именования, членя Творение все тоньше и тоньше, анализируя, все безнадежнее отделяя именователя от именуемого, вплоть до задействования математической комбинаторики, воедино склепывая упрочившиеся существительные, дабы возникли новые, безумно, бесконечно искажающая забава химика, чьи молекулы — слова…

В общем, не человек — головоломка. Когда Лиха Леттем впервые известила о его присутствии в Зоне, Чичерину стало интересно лишь настолько, чтобы обыденно за Ленитропом присматривать — наряду с десятками прочих. Единственная странность — и по мере наблюдения она становилась все страньше, — заключалась в том, что Ленитроп, судя по всему, действовал один. До сего момента он не зарегистрировал, не маркировал, не обнаружил и не упромыслил ни единого клочка ни железа от A4, ни данных об оном. Он не докладывает ни о чем ни в ГОРО, ни в ПОРЗ, ни в БОВВС, ни в ТР [216] , ни какому их американскому двойнику — вообще никакой известной конторе Союзников. Однако он — из Верных: падальщики уже прилежно рыщут по маршрутам отхода батарей A4 от Хук-ван-Холланда через всю Нижнюю Саксонию. Паломники по дорогам чуда, всякий клок и кус — священная реликвия, всякий обрывок технологической инструкции — стих Писания.

216

Подкомиссия объединенных разведывательных задач, Британские оккупационные ВВС, Техническая разведка.

Но обычное железо Ленитропа не интересует. Он упорствует, приберегает себя для чего-то совершенно необычайного. Черноракеты? 00000? Ее — и таинственный «Шварцгерэт» — ищет Энциан. Весьма вероятно, что Ленитроп, подхлестываемый этим его Черноявлением и откликающийся на его потребности, сколь угодно от него утаенные, будет все время, цикл за циклом, возвращаться к Энциану, пока миссия не выполнится, частями не овладеется, железо не найдется. Чичерин это чует печенкой — такого даже бумаге не предашь. В оперативном смысле он здесь одинок, как и Ленитроп: докладывает — когда и если докладывает — специальному комитету Маленкова в Совнаркоме (задание от ЦАГИ — более-менее прикрытие). Но Ленитроп — его парнишка. За ним проследят, будь спок. А если потеряют — ну что ж, снова найдут. Жалко, что его никак не замотивировать, чтоб лично сцапал Энциана. Однако не такой дурень Чичерин, чтобы полагать, будто всех американцев эксплуатировать не сложнее, чем майора Клёви, с его– то рефлексами на черноту…

Жалко. Чичерин и Ленитроп могли бы вместе покурить гашиша, сравнить впечатления от Лихи и других девушек из руин. Он бы попел американцу песен, которым его научила матушка: киевских колыбельных, звезды горят, влюбленные, белые цветы, соловьи…

— Когда в следующий раз нарвемся на этого англичанина, — Джабаев с любопытством смотрит на свои руки на руле, — или американца, или кто он там, вы уж выясните, где он эту дрянь достал?

— Запиши, чтоб не забыть, — распоряжается Чичерин. И оба принимаются буйно кудахтать под деревом.

***

Ленитроп очухивается эпизодами, что вплывают в затемнение сна и всплывают из него, отмеренными и безмятежными диалогами на русском, руками у него на пульсе, чьей-то широкой зеленой спиной, выходящей из комнаты… Белая комната, полный куб, хотя Ленитроп некоторое время не способен признать ни кубов, ни стен, лежащих горизонтально, ничего пространственного. Лишь уверенность, что его снова накачали этим Ами-талом Натрия. Эточувство ему знакомо.