Радуга

— Я, викарий, — ответил Алексюс.

— Ты?! У тебя самого еще молоко на губах не подсохло.

Веруте — в дверь. Розалия цапнула викария за стихарь:

— Погоди, ксендз. Сейчас я тебе такую крестную мать приведу, что ты перед ней на колени станешь.

И помчалась Розалия в школу, взметая юбками сугробы, и притащила, схватив за руку, учительницу Кернюте в приходской дом. Простоволосую, перепуганную, все еще не понимающую, что же случилось. Жиндулис потупил воровато глаза и начал:

— In nomine partis... [24]

Когда органист Кряуняле уселся за стол выписывать метрическое свидетельство, викарий снова приободрился. Злобно ткнув пальцем в бумажку, велел в графу отца ребенка вписать имя его матери Стасе.

— Святой отец, будь человеком. Зачем ребенку жизнь портить? — вскинулась, покраснев, Розалия. — Все босяки могут засвидетельствовать, что ребеночек от Пятраса Летулиса.

— А Пятрас Летулис какого мнения?

— Пятрас — человек чести. За него можешь быть спокоен, святой отец. Он порядочный, хотя его и в головорезы записали.

24

Во имя отца... (Лат.)

— Раз он такой порядочный мужчина, то пускай сам ко мне зайдет и свое отцовство подтвердит. Вот тогда и выпишем свидетельство на его имя. Будьте здоровы, женщины. Слава Иисусу Христу! — и викарий выскочил в дверь, будто кот, нагадивший в молоко.

— Ирод! Он с полицией стакнулся! Не поможет тебе бог! Не быть тебе нашим настоятелем! Ни одна баба босяков к твоей исповедальне не подойдет! Ни одна слова божьего с твоего амвона слушать не станет. Лицемер ты! Потаскун! Свояк Мешкяле!.. Пособник Чернюса!

Выкричала. Все выкричала Розалия, что на сердце лежало. Даже дурной пот ее прошиб, слабость охватила, отдышаться не могла. Возвращаясь, кумовьям пригрозила ничего Стасе не говорить, а сама еле-еле до своего дома дотащилась. Отворила дверь и рот от удивления открыла. Изба полна мужиков. А уж дыму — хоть топор под потолком вешай. Оказывается, Умник Йонас свою «радию» починил и сразу же дурную новость поймал. Что в Клайпедском крае волнения начались. Сейм босяков обсуждал, что будет, если Гитлер Литву займет — учредит ли, как думает Винцас Петренас, племенные пункты отборных мужиков да баб для улучшения арийской расы, как в своем краю сделал, или будет довольствоваться тем, что заберет у наших матерей маленьких детей для воспитания в своей вере.

Розалия сама не почувствовала, как взвизгнула:

— Вон из моей избы! Вон все! Хватит мне своей нервотрепки!

И схватилась за помело. Опрометью кинулись мужики из избы, а доброволец Кратулис, придерживая ногой дверь, громко заявил из сеней:

— Розалия, у тебя не все дома. На месте твоего мужа я бы из дому ушел. Йонас, забирай свою радию! Будем у меня заседать. Предоставляю тебе политическое убежище на эту ночь и пожизненно. Не в твоем возрасте такой шальной бабой управлять. Пускай она одна Гитлера ждет! Пускай родит еще дюжину работяг от отборных германских частей! Тьфу! А ну ее в болото, ведьму такую!

Чуть было не послушался Умник Йонас своего лучшего друга Юозаса Кратулиса, но Розалия отодрала его руки от двери, сунула себе под грудь и вполголоса сказала:

— Да куда ты пойдешь, дурачок? Лучше послушай, какой гость в твою избу стучится.

Побледнел Умник Йонас, на порожек присел. Ноги у него подкосились.

— Ты шутки брось!

— Успокойся, Йонукас. Что в борозде посеял, то в великий пост пожнешь.

— Не может быть.

— А до девяти сосчитать не умеешь? Только смотри у меня! Никому ни гу-гу.

— Ты и впрямь с ума сходишь, Розалия.

— Помолчи, Йонукас. Будь добр... Вырастили семерых. Вырастет и восьмой. Боже спаси и сохрани нас от войны.

Схватился Йонас обеими руками за голову и замолчал, почувствовав себя малюсеньким, будто головастик. Что поделаешь! В семейной жизни тот же порядок, что и в мировом эфире. Чья станция слабее, того и зашибают, хотя бы и умнее всех была, или, попросту говоря, не поспоришь с бабой, когда та в тягости... Ах ты, гадюка полосатая, подловили тебя, Умник Йонас, как безусого юнца. Хоть возьми да в болото полезай. Каждый сопляк, извините за выражение, сможет теперь тебя похвалить да по плечу похлопать. А куда придется глаза девать, когда свои босяки дураки вокруг пустого стола усядутся да затянут «Многие лета родителю нашему»?

— Йонас! Йонукас, а какую веру этот Гитлер исповедует?

— Ту самую, что Люцифер.

— Люцифер хотел быть побольше самого бога. Он-то без веры был, Йонукас.

— И Гитлер такой же...

— Иисусе. Люцифера господь обуздал, а кто же этого обуздает?

— Не знаю.

— Так неужто Гитлера дождемся?

— Все может быть.

— Иисусе! Ирод, вставай. Садись к своей радии. Слушай! — вскричала Розалия и вдруг схватилась за живот, потому что «ум» Йонаса вдруг стал лупить ножками прямо по сердцу под такой военный марш, что дух захватило...

Тяжелая, лютая зима навалилась на землю. Положение в Клайпедском крае становилось все хуже. Становилось хуже и в Кукучяй. Заранка не переставал наведываться в участок, на санях, втянув голову в овчинный воротник, таинственный и грозный. Наверное, по его, ужака, наущению, Мешкяле вздумал вызывать к себе босую публику да задавать всевозможные вопросы про ночь накануне дня святого Иоанна, про стачку работяг, про Пятраса Летулиса и его семью. Гужасова Пракседа накануне 16 февраля похвасталась в школе перед пятиклассниками, что ее крестный, хоть тресни, поймает до весны разбойника Пятраса и тогда заделается большим уездным начальником. Пракседе не надо будет снимать в Утяне квартиру, когда придется ходить в гимназию. Кратулисова Виргуте, возмутившись, что Пракседа хочет нажиться на чужой беде, облила ее чернилами и обозвала ее крестного вором и убийцей, которого Пятрас Летулис скоро сотрет в порошок. Не только Мешкяле он сотрет. Всех Иуд и сволочей, которые ночью стоят на дороге у Летулиса, чтоб он не мог попасть в баньку Швецкуса к Стасе Кишките и своему сыночку.

Залитая чернилами Пракседа, вопя не своим голосом, помчалась домой и вскоре вернулась с матерью. Эмилия Гужене высыпала в угол горсть гороха и потребовала от учительницы Кернюте, чтобы та тотчас же поставила на колени преступницу Виргуте. Когда Кернюте не послушалась, обозвала ее потаскухой, выкинувшей сукой, кумой ублюдков и сама попыталась отвести Виргуте в угол. Ухо ей до крови исцарапала. Хорошо еще, что девочка — проворная, будто хорек — укусила госпожу Эмилию в грудь, убежала из школы прямо к своей крестной матери Розалии и рассказала ей все от начала до конца. У Розалии кровь вскипела. Выбежала простоволосая на двор, поймала по дороге из школы домой госпожу Эмилию и, уложив ее в сугроб, привела в чувство, всю пудру с лица стерла да всю прическу испортила. Дети, окружив помятую Гужене, нарадоваться не могли и кричали ура победительнице. Однако добрый час спустя Микас и Фрикас, с помощью Анастазаса, уже вели Розалию Чюжене в кутузку, а Тамошюс Пурошюс, встретив ее у двери, низко поклонившись, потребовал отдать ладанки.

— Ради бога! Почему?

— Дабы не повесилась и честным патриотам-католикам завтра праздник не испортила. Хе-хе.

— Смеется тот, кто смеется последний, ты, полицейская гнида! — ответствовала Розалия. — Я всем вам еще боком выйду. Всем! Иди и скажи своему начальнику, что сегодня ночью увижу его во сне, как он на одном осле с госпожой Эмилией скачет. Прямо в пропасть. А ты, Пурошюс, будешь привязан к хвосту этого осла. Вместе с Анастазасом и прочими легавыми вашего участка.

— Ой, как страшно! Я уже дрожу, Розалия. Посоветуй, что мне делать!