Радуга

— Какая у тебя фамилия? — побледнев, спросил Рокас Чюжас..

— Когда в полицию мою голову отнесешь, тебе скажут и имя мое и фамилию. Моя фотография в каждом участке имеется. Не бойся, не опростоволосишься, убив разбойника. Не только отпущение грехов... Благодарность получишь от ксендза. И мои золотые зубы сможешь себе забрать.

— Так за кого же ты и против кого?

— За таких, как ты, дубина стоеросовая! За обездоленных батраков да за работяг. И против всех господ — подрядчиков, ксендзов и таких хозяев, как твой Блажис, который на путника собаку натравливает, горбушки хлеба жалеет да глотка воды.

— Надо было сразу говорить. Какого черта меня за нос водил? — сказал Рокас Чюжас, из одного кармана доставая краюху хлеба, а из другого — кисет с табаком.

— Если б я каждому, ты уж извини, сопляку правду говорил, давно мои косточки собаки бы таскали. А теперь, слава богу, и жив и здоров. Только от Перлои во рту ни крохи не держал, кроме ягод лесных и щавеля, — говорил как заведенный господин Кезис, жадно уплетая краюху, ни крошки не опуская наземь, пока глаза у Рокаса Чюжаса не потеплели, пока не уселся тот на кочку и, вняв укорам совести, не раскрыл рот — отплатив откровенностью за откровенность, рассказал по порядку обо всем, что происходило в июне месяце в Кукучяй да на хуторе Цегельне. Как Пятраса Летулиса полиция искала, как Рокас, когда возвращался с праздника в Кукучяй, от нее пострадал, хотя шел один-одинешенек... Мешкяле с Анастазасом его тени до смерти испугались. Вот там... У куста ивняка их понос скрутил. Волей-неволей пришлось им Рокаса на волю отпустить... А ты бы видел, как они оба, вызвав из Утяны этого очкастого ужака Заранку, перевернули вверх дном избу его хозяина, отдирали половицы, вилами ворошили кострику и мох на потолке да всю одежду перещупали. Стоит ли теперь удивляться. У каждого на месте Блажиса нервы бы испортились. Не от хорошей жизни звал он на помощь Рокаса с топором. А Рокасу-то что? Зарубил бы Рокас одного из этих трех псов, но хозяйская дочка Микасе помешала, зная горячий его нрав. Говорит, не слушайся отца, только беду на свою голову накличешь. Найдем правду повыше и без кровопролития... Ни черта! Вот уже почти месяц прошел с обыска и жалобы Микаса, а ничего никому не вернули. Ни Барнабаса хозяину, ни Рокасу — нож с костяным черенком. Мало того... Позавчера кукучяйская полиция о старостой описала все недвижимое имущество Блажиса и скотину тоже. Блажене вот-вот с ума спятит. Сами не знаем, что дальше будет... Вот наделал так наделал делов Пятрас Летулис, связавшись с разбойником! Лежит себе у цыган, задрав пятки, пускает дым к облакам и даже не подозревает, что тут из-за него творится. Дядю Блажиса не жалко. Его-то черт не возьмет, продувная бестия. Триста литов жалованья Пятрасу не отдал, пускай теперь почихает. За Стасе Кишките сердце болит. Совсем извелась девка. Сейчас у Яцкуса Швецкуса паклю прядет да жениха своего ждет. Ох, и обрадуется же она, когда Рокас ей привет от Пятраса передаст! Чтоб только поверила, чтоб только не подумала, что Рокасу сон красивый приснился. А может, ты, дяденька, одолжишь Рокасу эту вещичку огнестрельную, что показывал? Для Стасе Кишките... Чтоб доказать, что Рокас не врунишка. Пока ты соснешь на кочке, Рокас в Кукучяй смотается и вдохнет в невесту твоего и своего друга Пятраса желание жить. Нет, Рокас не шутит. Рокасу его мамаша Розалия говорила, что Стасе совсем сдала и может руку на себя поднять. Кажется, она на сносях. Сам понимаешь, не маленький, что одинокой девке с брюхом не крестильные пироги снятся. Тяжелые у нее ночки. Ну как, дяденька?

И снова блеснули подозрением глаза Рокаса Чюжаса. Рассуждать было некогда, чтобы с таким трудом раздутый огонек доверия опять не погас. Мгновенно прикинув план своей будущей операции, господин Кезис достал револьвер, вынул из него обойму... На, черт тебя не видел, Рокас Чюжас. По-твоему, у разбойника и убийцы сердца нету? Только не думай, что он дрыхнуть собирается, пока ты будешь бегать да беременную девку успокаивать? Нет уж, братец. У него тоже баба имеется. И не только баба. Четверо ребят. Его тоже ждут не дождутся. Так принеси ты, Рокас Чюжас, перед тем, как бежать в Кукучяй, ему лопату с хутора. Зачем? Вот так-так! Не один ты на белом свете глазаст, Рокас. Может, и другому в глаза броситься, что этот «дяденька» больше на разбойника или полицейского шпика похож, чем на землекопа, возвращающегося с жемайтийских стачек. Лопата на плече была бы в самый раз. А если еще разбойник руки свои в болотную тину окунет, кто сможет сказать, что он не работяга? Беги, Рокас, время не терпит. Тебе до Кукучяй — три километра, а разбойнику до лесов Минчя — добрый кусок дороги. Сколько летней ночи-то? Запомни, послезавтра в этот час и на этом месте мы опять встречаемся. Разбойник тебе лопату, ты разбойнику — револьвер. Здорово и прощай, как говорится. Ты — сам по себе, я — сам по себе. Ты — Блажису богатство копить, я — жечь и убивать, босым да беднякам имущества прибавлять. Может, еще встретимся, а может, и нет... Такие-то дела, братец. Такова уж наша доля проклятая. Живем, как можем... Или, попросту говоря, давай жить, пока живется, а когда помрем — наплевать, кто да где тебя закопает и с какой музыкой. А в тот свет пускай богомолки верят. Мы мужики головастые, Рокас Чюжас. Мы не позволим, чтоб любой дурак нас за нос водил...

У Рокаса последние сомнения рассеялись, Глаза его блеснули в потемках, как у охотящегося кота. Ах, дяденька, какой ты умница, как ты попал прямо в точку! Не стоит и удивляться, что Пятрас Летулис заделался разбойником, подружившись с тобой. Молви словечко, и Рокас Чюжас пойдет за тобой, как апостол за Христом. Хоть на край света. Надоело. Ох, как надоело батрачить у Бенедиктаса Блажиса, который корчит святошу, но седьмую шкуру с него сдирает, от зари до зари соленый пот из него выкачивает! К черту такую жизнь. Лучше уж с голоду подыхать, но на воле... Дяденька, ради бога, прими в компанию. Ты-то уже старенький, а мы с Пятрасом — молоды да зелены. Как господь бог жить будешь, у своей бабы под боком нежиться, а мы по твоей указке всякого добра тебе нанесем. Всего будет вволю. А болтливости Рокаса не бойся, Рокас умеет держать язык за зубами. Он скорее умрет, чем друзей выдаст. Сунь, дяденька, обойму в револьвер. Пойдем в Кукучяй. Начнем с участка, где уже добрый месяц Мешкяле с Заранкой пьянствуют, а Анастазас им прислуживает. Может, еще не успели пропить тыщонку Блажиса да золото, припасенное на приданое Микасе... Отберем... Половину капитала — Стасе Кишките. С другой половиной к цыганам подадимся. В Перлою, где Пятрас, задрав простреленную ногу, по родному Кукучяй тоскует. Привет ему передадим от Стасе и погуляем как следует. Ведь цыганочки в лабанорском таборе одна другой краше. Скажи, кстати, свадьбы Мишки с кривасальской Фатимой еще не было?

— Нет. Нет. У тебя в голове помешалось, Рокас Чюжас? Насчет них полиция все костелы Литвы предупредила. Единственный выход — польскую границу перейти да там обвенчаться. В Вильнюсе! У алтаря Острых ворот!

— Так чего же мы ждем, дяденька? Почему не бежим? Разве ты в сваты не годишься, а я — в первые дружки? Главное — Мешкяле с Анастазасом пьяных укокошить, а Заранка — пустое место. Он близорук. Смазал тылом ладони по очкам, и нету человека... А кроме того, запомни, я этому ужаку большой палец откусил во время обыска, когда они меня втроем лупили. До сих пор ходит с подвязанной рукой. Наш Кулешюс уже объявил всем, что он тоже бешеный, как баран Анастазаса. А тезка барана, слыхал я, угрожает мне Димитравасом. Я им, гадам, всем троим отплатил бы сторицей за свои синяки да шишки! Дяденька, будь человеком, пошли. Дай-ка обойму. Посмешим народ в Кукучяй. Без кровопролития обойдемся. Только всего три раза вверх выстрелим, чтобы все босяки сбежались к участку и увидели, как мы этих трех воришек связали, на спину под забором уложили да обмочили. На всю жизнь твоим должником остался бы, дяденька.

— Не горячись, Рокас Чюжас. Спокойнее, — сказал господин Кезис, преисполнившись теплыми чувствами. — Я с тобой согласен. Мы уж найдем на них управу. Но стоит ли спешить? Разве горит? Ведь сто раз лучше все как следует вынюхать, когда ты в Кукучяй отправишься — к Стасе с приветом от Пятраса, а мне, старику, лучше у своей бабы отдохнуть, все обдумать и составить план нападения на кукучяйский участок от «а» до «я»? Дать маху в нашем деле легче легкого, а исправиться — ни малейшей возможности. Еще мой покойный папаша, знаменитый на всю Литву разбойник, говаривал: кто действует с головой — не пойдет на упокой.

— Может, оно и правда...

— Все, поговорили. Тащи лопату. Скоро первые петухи запоют.

— Но запомни, дяденька. Обманешь — в наших краях не показывайся.

— А чего ты боишься? Я же свой браунинг тебе отдаю в залог за лопату.

— Да что этот твой браунинг без пули?

— А что пуля без браунинга?

— Ох, дяденька, с тобой говори, да камень в руке держи.

— Мы с тобой споемся, Рокас Чюжас. Споемся. Ты тоже не лыком шит, как погляжу.

— Дай боже, чтоб твои слова — господу прямо в ухо.

Рокас Чюжас ветром умчался в кусты и мигом вернулся. С лопатой. Попрощались оба, как старые знакомые. Руку друг другу пожали. Рокас побежал в сторону Кукучяй, а господин Кезис достал из-за пазухи сорочку Фатимы Пабиржите, сунул под нос Папоротнику и вслед за ним побрел по Рубикяйскому лесу.

Ночь напролет пробродили они без всякого толку. Устали, сбились с ног, но и не думали сдаваться. Шли и шли... Вдоль и поперек бродили, кружили, пока, наконец, под вечер следующего дня Папоротник, задрожав всем телом, вдруг вытянулся струной и потащил своего хозяина в чащу молодого ельника, жадно нюхая воздух и жалобно скуля. Слаба богу, чутье не обмануло господина Кезиса. Не зря страдал. Когда Папоротник всеми четырьмя лапами принялся расшвыривать рыхлую землю, господин Кезис бросился с лопатой ему на помощь и обнаружил искомое. Молодая женщина лежала на спине. С распущенными волосами, широко открытыми глазами, обнаженной грудью со своим ребенком под мышкой. Придушена и заколота. Под левой грудью чернела запекшаяся рана. Господи, как красива была эта женщина, даже запачканная землей! Впервые в жизни господин Кезис увидел обнаженную женщину так близко. Сердце сжалось, захватило дыхание... Кое-как зарыл яму, стал корчиться от судорог. Тошнило, но желудок был пуст. Выбравшись на четвереньках из ельника, господин Кезис отыскал родничок, напившись живительной воды, повалился на спину, тупо глазел на голубое небо, на белые пуховые облака, на трех ястребов, которые кружили в пьянящих высях, вызывая ужас у лесных ворон, пока не появился странный вопрос из глубины неба или, может, из взбудораженного мозга: скажи, Зенонас, чем же эти двое убийц белоснежной Фатимы, опекаемых Заранкой, отличаются от тебя, когда ты, опекаемый государством, топчешь и душишь свою любимую учительницу? По сути дела — ничем! Так что этот фанатический крестовый поход — не только акт возмездия против преступников, но и против самого себя, против всей прежней твоей жизни, против службы и даже — государства, где крупные и мелкие подлецы, связанные одной служебной цепью, как бусинки одних четок, стали грозной силой... Чего же стоит государство, если чиновник безопасности Зенонас Кезис, защищая его интересы, может омрачить или совсем лишить света дня ближнего своего, не желающего мириться с несправедливостями и вопиющего во всеуслышание подобно Иисусу Христу: «Изыдите из храма, фарисеи и мытари!» Господи, целых двадцать лет Зенонас Кезис не делал ничего другого, только судил других во имя вбитых себе в голову политических идей, носители которых, пожалуй, недалеко ушли от Клеменсаса Страйжиса, Юлийонаса Заранки и даже от Болесловаса Мешкяле с этим тупицей Анастазасом... Всевышний судия, спасибо тебе за прозрение. Настал черед Зенонаса по-мужски раскаяться в ошибках и приговорить себя, чтобы после этого подвига начать совершенно новую жизнь — чистую и прозрачную, как небесная голубизна с белыми барашками облаков... Не смейтесь, черные вороны! Перестаньте хохотать! Господин Кезис еще не сходит с ума. Наоборот. Ума прибавилось, когда он прикоснулся головой к теплой, душистой земле и окунулся взглядом в голубую бездну, в которой парят три белых, наводящих ужас ястреба. Можешь позавидовать, Регина. Твой смертельный враг улыбается. Далеко-далеко отступила мысль о самоубийстве. Господин 3енонас бросит службу, купит хозяйство среди лесной тиши, женится на девушке, простой, доброй, необразованной, без всяких политических идеалов, и будет жить, жить, жить...

Следовательно, остается сосредоточиться и написать последний рапорт и доказать, кто является авторами этих ужасающих уголовных преступлений и почему долголетний чиновник государственной безопасности Зенонас Кезис после мучительных раздумий решил прервать свою служебную карьеру, не уходя на заслуженную пенсию по состоянию здоровья, а выходя в отставку и отмежевываясь от всего своего прошлого из-за скверной моральной атмосферы в Утянском уезде и отвратительного политического климата в государстве, когда верхушка наших таутининков отреклась даже от идеи освобождения Вильнюса. В этом смысле он не стесняется присоединиться к шефу рецидивистов Заранке, который предсказывает эксцессы в государственном масштабе... если не будут приняты кардинальные меры против общественных бацилл гниения, которые распространяют высокие чины типа Страйжиса, пекущиеся лишь о своих креслах и утолении низменных страстей и давно забывшие десять заповедей божьих; ведь именно поэтому и появляются такие взывающие о возмездии факты, как страшная ночь накануне дня святого Иоанна в Кукучяйской волости. Рапорт следует завершить предложением департаменту государственной безопасности обоих убийц и их опекуна Заранку посадить в железные клетки и на повозке бродячего цирка возить по городам и весям Литвы, посадив возницей Клеменсаса Страйжиса, облаченного в одежду арестанта, и взяв в проповедники знаменитого капуцина синебородого отца Еронимаса, который всем вместо евангелия читал бы рапорт господина Кезиса. После рапорта отец Еронимас выступил бы с проповедью, призывающей всех государственных чиновников обновиться во Христе, и провозглашал бы трехдневные моления в местном костеле, где, исповедовавшись за всю жизнь и приняв причастие, чиновники получили бы право трижды плюнуть в трех преступников и их возницу, дабы потом их самих перед костелом, встав около этих клеток, оплевали другие — рядовые люди каждого уезда, многожды страдавшие от произвола местных чиновников. Это покаянное путешествие завершить в Каунасе перед костелом Витаутаса Великого, призвав сюда президента Сметону, премьер-министра Миронаса, рядовых министров и директоров департаментов и повторив ту же самую церемонию, как в уездах, только с исполнением государственного гимна, потом утопить обоих убийц, а их опекуну Заранке отрубить голову и надеть ее на высокий кол у моста, как поступали в древности англичане на своей Темзе, дабы на веки вечные запомнился тот день, объявленный государственным праздником — «Днем самоочищения нации». Палачом преступников назначить их возницу мягкотелого Клеменсаса Страйжиса.

Воспламенился мозг господина Кезиса, как раскаленная смола, поймавшая искру, вспыхнула фантазия. Увидел он свои мысли в виде живых картин и не мог больше лежать на месте... Забыл синеву неба, белых барашков и лесную тишь. Все спуталось, переплелось, смешалось, словно длинная леска в огромный ворох... Где начало, где конец? Что свое, что чужое? Что верно, что сомнительно?

Сам не почувствовал господин Кезис, как вскочил с земли, как, достав карандаш и блокнот, принялся распутывать факты и гипотезы и писал, писал, писал. Без передышки в сладостном желании объяснить миру мир и найти рецепты для его спасения.

В висках стучали молоточки, перед глазами вспыхивали искры, мысль подгоняла мысль, одна другой краше. Надо было все зафиксировать. Все. Ничего не пропустить, пока не схлынуло вдохновение. Поэтому, когда настала ночь, разжег костер под огромной елью, и снова писал, забыв про себя, Папоротника, трупы и даже про Регину Суднюте. Он чувствовал, что стал могуч умом, телом и духом, как Моисей на горе, вкусивший манны небесной. Лишь под утро голова стала клониться вниз, а рука перестала слушаться. Заныла кисть. Господин Кезис спрятал записки у сердца, растянулся навзничь, счастливый, как косарь, скосивший огромный луг, и мгновенно превратился в маленького Зенукаса, побежал за своим Тузиком, скача через прокосы...