Радуга

— Впервые вижу, господин начальник, что со своими деньгами человек не волен поступать, как хочет.

— Закон есть закон. Монеты чеканят для людей, а не для рыб, господин Пурошюс.

— Тогда простите. Я зажгу свет и сосчитаю их перед лицом своей жены, госпожи Виктории и уважаемой полиции, чтобы они не потерялись в вашем кармане.

— Напрасные усилия, господин Пурошюс.

— Отнюдь нет, господин Заранка. Ваш братец, светлой памяти господин Юлийонас еще при жизни учил меня не доверять людям даже в форме.

— Можете сосчитать. Но ваш сыночек может проснуться. Будет нелегко распрощаться.

— Не волнуйтесь. Он уже не маленький. Он все понимает и отличает виноватых от правых, полицию от разбойников. Пускай хоть раз увидит своего отца счастливым и богатым.

— Finita la comedia [28] , господин Пурошюс!

— Кому комедия, а кому трагедия. Как выразился бы... Кто моему сыночку сегодня утром свежей рыбки из реки Вижинты принесет, вы подумали, господин начальник?

28

Представление окончено (итальянск.).

— Оставьте ему те пять литов, которыми я наградил отца за хорошую работу.

— Премного благодарен.

— Это я благодарен. Чертовски интересно жить, господин Пурошюс. Я уже не жалею, что послушался посмертных советов своего братца и добровольно явился в эту проклятую глушь.

— Не взобравшись на кобылу, не говорите гоп, господин начальник.

— Зря рта не разевай.

— Мой рот, мне разевать. Не ваша забота, откровенно говоря. Лучше свои зубы берегите.

Пурошюс добился своей цели. Флорийонас подскочил к нему и ударил по лицу. Пурошюс нарочно грохнулся навзничь и все серебро рассыпал по полу, лишь три монетки зажав в кулаке... Их и швырнул украдкой в кровать Виктории, когда, вскочив на ноги, принялся поносить Флорийонаса... Все же хоть кое-что для Габриса...

Увели Пурошюса из дому уже на рассвете, сделав в его избенке основательный обыск и, конечно, не обнаружив ничего ценного, кроме этого серебра. Золото Блажиса было под окном, под кленом. Пурошюс откопает. его, когда домой вернется... Вот и вышел Пурошюс из дому в отличном расположении духа. Даже подпрыгивая после того, как поцеловал спящего Габриса в лобик и громко сказал:

— Жди отца, сыночек. Отец — не врун. Вернется через день-другой. Виктория, лечи его насморк. Береги пуще собственного глаза единственного сыночка Тамошюса Пурошюса. Ты как ни крути, а сестричка ему нужна. Только из моей плоти и крови. Виктория, наберись терпения. Подожди. Не путайся с блудной полицией. Помни, кого господь хочет покарать, того служить в полицию посылает. Это последние дурни. Не дай боже с дурнем детей заводить, как говорит Розалия, баба Умника Йонаса. Аминь.

Увезли Пурошюса спозаранку в Утяну вместе с Гиршем и Алексюсом. На двух санях. Сам Флорийонас, Микас с Фрикасом да Анастазас. Перед корчмой Пурошюс снял шапку перед босой публикой и запел:

Прощай, отчизна, Дороже жизни!

Вечером другого дня кто-то снова выстрелил в окно господина Заранки. Когда тот в одной сорочке выбежал на двор, прогремел второй выстрел...

Заранка рухнул, а стрелявший, швырнув винтовку у хлева полиции, помчался по сугробам. Тогда «застреленный» вскочил и в одной сорочке, босиком догнал стрелявшего. Это был Кратулисов Зигмас.

— Где другие винтовки шаулисов? — спросил его Анастазас на допросе.

— В окне Медвежьей топи. Когда вернусь из тюрьмы, покажу в котором.

— Почему ты ни разу в меня не стрелял?

— Пули пожалел.

Пожалел и Флорийонас сына добровольца Кратулиса. Не позволил Анастазасу избивать его. Увезли Зигмаса на следующее утро в исправительную колонию в Калнабержис Микас и Фрикас. А Напалис долго плакал, обняв свою галку да воробьев, что его полиция вместе не взяла, что побоялась революции в этом Калнабержисе. Напалис точно знал, но никому не говорил, что Зигмас собирается стать справедливым разбойником и что в свой отряд принял бы и его, и Андрюса, и Виргуте, и всех детей босяков. В страшном гневе прибежал Напалис к школе и запел, глядя на полицейский участок, старую песню отчима Горбунка Анупраса Кулешюса:

На барах будем пахать, На барынях боронить. А барышням придется Лошадь за узду водить!

Вскоре по этой песне Андрюс Валюнас нарисовал картину, на которой жеребцами да кобылами были Чернюс с Чернене, Бакшис с Антосе, Заранка с Крауялисом и Анастазас вислоухий, вроде осла, а пахарями — Напалис с Зигмасом да Алексюс с Гиршем. В одном углу картины сидел и лизал лапу кот, похожий на Рокаса. В другом — ворон Пурошюс клевал падаль. В третьем — фельдшер Аукштуолис — длинноногий аист стучал клювом в гнезде ястреба, над ним на ветке — кукушка с лицом Фатимы куковала, предвещая весну, а в четвертом углу сидел на пне Горбунок, похожий только на себя, и играл на гармонике, а из его глаз голубые слезы капали и голубыми фиалками всходили. Виргуте назвала эту картину «Весна».

Когда викарий увидел эту картину на уроке закона божьего, тут же конфисковал ее, побежал к Чернюсам, вызвал Заранку, а затем велел привести самого автора. Поскольку Андрюс Валюнас оправдываться не стал, Заранка засунул его голову себе между ног и лупил при всех собственным ремнем, пока штаны у него самого не стали спадать. Волей-неволей пришлось Андрюсу вспомнить годы детства, сад Крауялиса, зачарованную королевну Еву, похожую на алый цветочек, и блестящие сапоги господина Мешкяле — смахивающие на двух черных псов... После этой экзекуции Чернюс велел ему уходить домой и завтра же привести в школу мать или вообще не возвращаться.

Валюнене с сыном не пришла. Вот и весь сказ о знаменитом кукучяйском Пятрасе Блинде, как выразился господин Флорийонас Заранка.

Но нашему сказу нужен веселый эпилог. Мы не можем кончить его унылым рождественским постом. Ах, господи, что творилось бы в сей юдоли плачевной, не будь смеха человеческого? Как жить пришлось бы, если сказать словами Йонаса Кулешюса.

11

Вот чем кончился рождественский пост. Беды и несчастья кукучяйских босяков так потрясли Розалию, что у нее стало пропадать молоко. А тут еще целый месяц ни весточки от Рокаса. Решила Розалия своего Каститиса отлучить от груди. Сунула ему в ротик холщовую тряпицу с жеваным черным хлебом. Захныкал Каститис. Дома, конечно, неспокойно. Виргуте учиться не может. Нервной стала после несчастий брата Зигмаса и Андрюса Валюнаса. Йонас «радию» слушать не может. Плач Каститиса глушит в его наушниках московскую волну... Раздраженный какой-то стал. Хоть за голову хватайся и убегай из дому. А куда убежишь, кому пожалуешься, если у всех своих бед по горло. Ведь Кратулису, Кулешюсам, Тарулене, Стасе или Валюнене, пожалуй, еще хуже. Стыдно себя с ними и сравнивать. Так что Розалия молча воззвала к богу, и господь услышал ее молитву. В сочельник Виргуте принесла с почты письмо и вслух прочитала всем троим Чюжасам: «Поздравляю вас со святым рождеством. Мама, ты больше за меня не переживай и не молись. Я жив, здоров и сыт. Помогла мне одна барышня, которая живет совсем недалеко от Отрых ворот. Возле базара. Полька, католичка и уже по-литовски кумекает. Скоро сможем договориться без помощи пальцев. Малость меня старше. Зову ее Ядзя. Она очень красивая и добрая, продает булочки на железнодорожном вокзале. Через нее и я получил там хорошую службу. Работаю носильщиком. Она работает только днем, а я — и днем и ночью. Но работа приятная. Ношу на груди блестящую медаль, как Нерон настоятеля Бакшиса. Мой начальник очень добрый и очень толстый, как наш Гужас. Скучаю по кукучяйцам. Жду поездов и вашего письма. Целую тебя, мама, и всех босяков. Рокас Чюжас». Только адрес не написал. Забыл, поросенок. Облилась Розалия слезами радости, расцеловала Виргуте, Каститиса и даже Йонаса. Отошли нервы Розалии. Груди набухли молоком. Ах, господи, хоть возьми да опять этого Каститиса корми.

Скрепя сердце пришлось Розалии отцеживать этот белесый нектар, чтобы не захотелось снова дать грудь Каститису, отчего его голубые глазки могли бы сделаться злыми. На всю жизнь.

Всю ночь Розалии снились райские сны, она целовала и ласкала маленьких ангелочков, а проснувшись ранним рождественским утром, оставила Виргуте с Йонасом да верещащим Каститисом и убежала на заутреню поблагодарить господа за новость. Взобралась на хоры к певчим Кряуняле, чтобы оказаться поближе к богу, чтоб ее благодарственная молитва первой донеслась до его слуха. Но когда увидела Тарулене, которая, почернев от горя, надувала мехи органа, когда заметила внизу Кулешюсову Марцеле на коленях у исповедальни, а рядом с ней — Пурошене с белобрысым Габрисом... Будто тисками сжало сердце Розалии. Не из сочувствия. Нет. Расхотелось Розалии благодарить небеса. Ах, господи всемогущий, почему ты пускаешь в мир столько бед, которые слабого человека давят и к земле клонят? За что столько костелов во всем мире для тебя выстроили? Зачем столько ртов о твоей помощи взывают? За что тебе, голопузому, сегодня кукучяйский орган гремит во все свои трубы а хористки Кряуняле от полного сердца ревут:

Трубы, громко гремите! Господа бога хвалите!

За что? Что ты сделал хорошего, явившись на свет? Чему научил человечество, если в твоем собственном сердце нет сочувствия к страдальцам?

Может, и хорошо поступает Веруте Валюнене, которая сегодня не пришла в костел с Андрюсом... И Стасе Летулиса со своим Пятрюкасом... Может, и правильно докторок Аукштуолис поговаривал, что бог — всего лишь кнут ксендзов да господ, чтобы простых людей держать в узде послушания и страха.