Радуга

Вот и пойми ты, простой человек, на чьей стороне правда. А тут еще как-то под вечер два изголодавшихся польских солдата приблудились. Оба по-литовски калякали, вот и попробовал доброволец Кратулис у них узнать, почему польская армия так недолго перед немцами держалась. Один из солдат низко голову опустил, а другой со злостью ответил:

— Посмотрим, братья, как долго вы выстоите перед этой силой сатанинской.

— Так почему русским не сдались?

— Мы — верующие. Льнем к католикам, у которых есть пока еще независимость, — ответил молчаливый солдат и улыбнулся с хитрецой.

Работяги отвели их в настоятелев дом поесть да переночевать, а сами, грязные и голодные, ввалились к фельдшеру Аукштуолису продолжать дискуссию о том, что будет с Литвой... Может, настал час самим лопату поднять против волостных властей, пока обязанности начальника участка временно исполняет Альфонсас Гужас. Этот мужичок без боя власть босякам уступит. А переловить шаулисов — раз плюнуть. Вот и устроим свою, босую, власть в Кукучяйской волости, как в девятнадцатом году отчим Горбунка Анупрас Кулешюс установил, да поставим начальником Умника Йонаса. Заразившись нашим примером, восстанут Таурагнай, Ужпаляй, Салакас... Вот и провозгласим собственную, босую республику да предъявим ультиматум президенту — кыш с трона, Сметона, уступи это теплое местечко Пранасу Аукштуолису, который Ленина тайком исповедует. Пускай попробует Сметона войско на нас натравить! В войске мужчин босой породы побольше, чем господских сынков. Один Альбинас Кибис чего стоит!.. Смех смехом, господин Аукштуолис. Прошу подумать. Мы, босяки, вопрос ставим совершенно серьезно. А если, не приведи господь, Сметона позволит свою конную полицию сюда прислать, как в прошлом году под Гаргждай к нашим стачечникам, то почему мы не можем себе на помощь позвать Красную Армию из Линкменай? Помогли ваши отцы в девятнадцатом нашим отцам, вот помогите и вы нам, как братья братьям помогают. Ведь сегодня вам куда легче. Вы не босые, не голодные, как ваши отцы были. Сытые, обутые, вооруженные до зубов. Двинулись на танках под нос Гитлеру, и тот молчит, не смеет дальше тронуться... Так что, разве Сметона против вас попрет?

— Господин Аукштуолис, а? Пойми, у нас, босяков, терпение уже иссякло: вязнем в трясине Крауялиса, за куб лудяка получаем по жалких пол-лита, как в жестокие годы кризиса. В прошлом году едва с голоду не подохли, и в этом перспектива никудышняя. Не дает больше Альтман водки в долг — а ну его к черту. А что будет, когда в рождественский пост или перед пасхой селедки не получим? Отвечай, господин Аукштуолис, прямо, без обиняков, что нам делать-то? Чуют наши сердца, что на твоей душе правда похлеще, чем у настоятеля, который нашим бабам в костеле и нашим детям в школе туману напускает. Так что будь нашим добрым советчиком, старый ты безбожник, которого двойняшки Розочки, пока здоровы, антихристом зовут, а когда захворают — благодетелем.

Неизвестно, что бы ответил Аукштуолис, потому что в комнату внезапно влетела Петренене и принялась охаживать мужиков палкой, ища своего и проклиная всех безбожников. Оказывается, она спряталась в сенях и все слышала!.. Не будешь драться с дурой бабой. Разошелся сейм босяков восвояси, а Петренене опять помчалась в настоятелев дом, по дороге забежав к себе и предназначенный для муженька свекольник вылила в свиное корыто. Пускай жрет, безбожник, черствый хлеб со своими большевиками, которые, как сказывала Антосе, уже заняли Вильнюс, скоро все костелы закроют и образ святой Девы Островоротной осквернят, в шапках сбежавшись в часовню, штыками ее глазки-звездочки выколют, да разграбят золотые ручки и ножки, которые излечившиеся с помощью иконы верующие вешали испокон веков у алтаря... Еще со времен татарского нашествия, когда их стрелы, пущенные в святой образ, возвращались обратно и насквозь пронзали сердца нехристей.

А на другой день известие из «радии» Умника Йонаса: русские возвращают Вильнюс Литве.

— Вот те и на!

И снова заседали два сейма босяков, и снова два противоположных мнения лицом к лицу... Настоятель с амвона пел дифирамбы господу богу за то, что выслушал молитвы литовских католиков и сотворил чудо, возвращая Острые ворота Литве, а Аукштуолис в доме Валюнене терпеливо разъяснял босякам, что никакого чуда тут нет, а большевики продолжают политику, которую начал еще Ленин. Неужто ты, Умник Йонас, или ты, Кратулис, не помнишь двадцатого года, когда Красная Армия забрала у Пилсудского Вильнюсский край, Литве вернула и заключила мирный договор?

— Ах, фельдшерок! Не смеши ты меня. Ты тогда, может, свиней пас, а я уже трехцветный флаг поднимал на замке Гедиминаса! — раскрасневшись, кричал Кратулис. — Ты лучше нам скажи, какая польза будет Литве сейчас, от нового договора с большевистской Россией?

— Уже есть, Кратулис. Слава богу. Литва еще не в брюхе у Гитлера, как наша соседка Польша.

— А я головой ручаюсь, что наш Сметона, подписав этот договор правой рукой, левой в кармане кукиш держит. Ему Гитлер во сто крат Сталина милее.

Целую неделю гудел, ликовал городок, все до единого были довольны, и поэтому воскресным вечером Горбунок вырвался из домашнего заточения вместе с гармоникой и веселую речугу сказал перед корчмой о нашем президенте Сметоне и его подручном ксендзе Миронасе, как они оба завещание составляют, после каждого куплета утешая себя печальным припевом:

Слава господу и большевикам! Ворота Острые вернулись к нам!

Когда босая публика перемерла со смеху, Горбунок снял шапку и, приказав Петренене убираться в костел да петь божественные псалмы с Бакшисом, пригласил мужиков скинуться последними центами и выпить за здоровье русских. Поскольку у всех мужчин карманы оказались пустыми, то он, черт горбатый, уломал Кратулиса с Умником Йонасом сходить к Крауялису и попросить аванс. Ведь сегодня общенациональный праздник! Крауялис должен посочувствовать кукучяйским босякам, которые всегда готовы задарма вырыть ему яму в трясине Медвежьей топи.

Отправились посланцы Горбунка в дом Крауялиса с большими надеждами, а вернулись в корчму с длинным носом, потому что Крауялис так ответил просителям: «Потерпите, мужики. Напьетесь вволю тогда, когда большевики придут да вас господами сделают. А я по случаю возвращения Вильнюса и своей скорой кончины даю вам свободу. Просим с завтрашнего утра на болото и ногой не ступать. Отдохните. Наработались. Повремените до весны, авось, сметоновский лит рухнет, авось, рубль или марка будут в обиходе? Зачем зря пот проливать? Охотно поставил бы вам водочки из своего кармана. Беда только — все серебряные литы ухлопал на гроб, который в Каунасе для меня отливают, а все бумажные ушли в подушечку, наволочку для которой моя Текле для Мешкяле сшила да в гроб положила... Всего доброго, мужики. Всего вам доброго».

Вот хохотал Горбунок, вот держался за бока... Оттого, что после похорон господина Мешкяле не только настоятель Бакшис говорить начал, но и господин Крауялис — смеяться. Зря вы, ребята, ему Пятрасом Летулисом не пригрозили, зря не напомнили про печальную судьбу Бенедиктаса Блажиса. Может, был бы сговорчивей?

— То-то! Задним умом все крепки, чтобы дуракам советовать!

— Эх, Пурошюс, вор проклятый! Может, ты сегодня ночью до господина Мешкяле докопаешься, может, свистнешь из гроба эту подушечку? Может, устроишь поминки по Крауялису и Сметоне за чужие деньги?

— Зачем мне чужие, когда своих девать некуда?

— Тогда приглашай Альтмана, черт возьми. Давай пропьем их! Разве не слыхал, что сам Крауялис конец литу пророчит?

— А какая мне польза будет, Кулешюс, от того, что свое добро с вами пропью?

— Примем тебя, Пурошюс, в священный союз босых да голых. Ведь все равно нет у тебя надежды к власти пробиться, пока господин Гужас нашим участком управляет... Он тебя знает как облупленного, да и Людвикас Матийошюс по-хорошему кутузку не уступит. Так что, братец, пока Сметона держится на троне, у тебя нет другого выхода, как присоединиться к босякам.