Радуница
Шрифт:
– Я?! Когда-а?! Ты что врёшь?!
– Чё вру-то сразу? – обиделся Никита и сел на кровати. Спать уже не хотелось. – Кто мне разрешил взять эту жевачку? Пушкин?!
Антонина Сергеевна бросилась из детской, вынула коробку из дивана. Никита, всё ещё закутанный в одеяло и похожий на мумию, встал в дверях и смотрел, как она сначала аккуратно разворачивала, а затем остервенело скусывала обёртки зубами. Но и в первой, и в последней жвачке были всё те же вкладыши с тётками, одна краше другой…
Когда опомнилась, было поздно: почти все жвачки раскурочила, вкладыши смяла. Тут-то схватилась за голову:
–
Отплакав, отмотыляв непутёвой головой, всех бесстыдниц сожгла в печке. Кочергой в их смрадный прах потыкала. («А то, может, они несгораемые!») Расправившись с тётками, умостилась в зале прямо на пол, разделила жвачки и фантики на две горки. Сообразив, что от него требуется, Никита принёс тюбик бесцветного клея.
– Никит! Сейчас же положи эту жевачку на место! – не отрывая взгляда от капельки, свисшей с носика и уже готовой стечь на уголок фантика, контролировала ситуацию Антонина Сергеевна. – Я всё вижу!
– Каку-ую?! – строил невинные глазки Никита.
Но беспокоило Антонину Сергеевну другое:
– Мало пихаем детям что ни попадя, всякой химией пичкаем, так ещё вон как заманиваем! Ни стыда ни совести… Раньше такого не было! Никита, ну я кому сказала?! Опять полон рот! И так уже, наверное, на сколько денег изжевал…
Провозились больше часа, но без особого толку. И фантики были распечатаны абы как (нет чтобы ножичком – чик-чик! – или отпарить над самоваром!). И сверстников Никиты – основных покупателей – не обведёшь вокруг пальца (они и покупали-то жвачки ради голых тёток!). Да и высохший клей, видно…
Заглохла торговля, путём не начавшись. На что Никита в два счёта освоил нехитрую схему: спальня – комод – коробка – жвачка – покупатель – деньги – кошелёк – подзатыльник (если минуешь кошелёк) – а всё не было прибытка. Стал брать жвачки с собой на улицу, где бойче торговля и обмен, мало что нужно опасаться, как бы ни припёр к забору второгодник-старшак, – не фартило, да и только! А сколько сам сжевал, по два, по три кубика кладя разом в рот?! Всё равно ни в коробке не мелело, ни в кошельке не толстело. Купив жвачку и не обнаружив наклейки, всякий второй покупатель – этакий бузотёристый, с вихрем нестриженых волос крепыш – шёл на Никиту, до поры уронив кулаки. Но только до поры.
– Ты складыш закрысил, камирсан вшивый?!
– Не я, не я! – защищался Никита. – Сами токо што с мамкой увидели: а жевачки-то без складышей!
– Не ты?! А кто-о?!
– А старуха сама!
– Зачем ей, старухе?!
– Я откуда знаю?
– Тогда капусту назад!
– Резинку-то сжевал!
– Резинка без тёлок – фуфло! – резонно заявлял обманутый и поднимал кулак: – Сочишься, плесень?
– Ещё чё! Пузыри-то надувал?!
– Ты на кого борзаешь?! Ща ка-ак дам – у самого из носопатки красные пузыри полезут! Так что гони бабки!
Приходилось и отдавать. Хотя чаще, конечно, рубился насмерть. Непрочно сидевший зуб давно выпал, но Никита лучше бы растерял все, чем без боя вернул деньги!
Споро битый разиня-покупателешка утвердился в своих гражданских правах. Не взыскав с Никиты, держал путь к Антонине Сергеевне – а уж она-то отказать не могла, скорее бы в прорубь сиганула. Да не один шёл, а с мамашей,
как с главным таранным орудием. А уж та мамаша спустя час транслировала на всю деревню, какая обходительная и культурная училка Антонина Анохина, и только один грех есть в её жизни – с зубов шкуру дерёт, а шила в мешке утаить не может…Сама не своя возвращалась Антонина Сергеевна с почты или из магазина. Вспоминала шёпот в очередях, укоры учителей и особенно осуждающий взгляд директора школы. Зарекалась:
– Да чтобы я ещё… да хотя бы одну жевачку!..
Но ведь как-то надо было спровадить товар, тем более порченый.
– Ладно! Надо уж было, видно, сразу отказаться – а теперь-то чё? И так трезвон по всей деревне: торгашка, коммерсантка! – рассуждала назавтра, но уже с сухими глазами. – Вот продам эти жевачки (чёрт помог связаться!), а там – всё, иди оно пропадом!
Но говорилось это, скорее, нарочно – чтобы умаслить Владислава Северяновича. Ему тоже уже не раз и не два высказали за супругину торговлю, и он приходил злой, начиная лаяться ещё с порога:
– Фантики ей, видишь ли, не понравились! Чего они тебе, эти фантики? Молиться на них?! Развернул – и выбросил…
– Они выбросят, ребятишки-то! – как могла защищалась Антонина Сергеевна, хотя и чуяла правоту мужа. – Ты посмотри, как наш-то выбросил! Там тако-ое изображено!..
– Я уж видал… А как ты хотела? Взялась торгашить – про стыд забудь! Совесть… сама знаешь, куда засунь!
Ну, кое-как сбыли в полцены. Остальное покрыли, продав три мешка картошки. В срок Антонина Сергеевна навострилась в город. Отрапортовала Владиславу Северяновичу, перебиравшему в гаманке деньги от продажи картошки, мол, едет отчитаться перед хозяйкой и завязать со всем этим предпринимательством.
– Перед «хозяйкой»… Как собака! На цепь к ней сесть не пробовала?! На, больше не дам! – в руку не подал, положил на стол.
– Больше и не надо, Владик, есть у меня!
– И чтобы…
– Нет-нет! Да я и сама не хочу…
– Вправило, значит, мозги!
…Не вправило. Как ни божилась Антонина Сергеевна, а вечерний автобус спятился к воротам. Уже известный Никите водитель – он, видно, тоже подрабатывал у старухи-грибницы, развозил по торговым точкам товар – выгрузил несколько коробок, ещё больше прежних.
– Тарелки, – едва сдерживаясь, сказал Владислав Северянович, вскрыв одну коробку. Побарабанил по второй: – А в этой что? Тоже тарелки… Себе?
– Чего? – подогнув ногу и стоя на другой, как цапля, Антонина Сергеевна стягивала с поднятой ноги длиннющий кожаный сапог без молнии. – Вот, Владик, сапоги купила. Из саламандры…
– Старые-то износила?!
– Прямо там, у Людмилы Ивановны, выбросила в мусоропровод! У них в подъезде мусоропровод есть. Выходишь, открываешь люк…
– Себе?
– Что себе?
– Тарелки-то?!
– Почему себе? На продажу.
– Та-ак… Ты что мне утром говорила?!
Промолчала, поправляя сползшие с пальцев колготки. А Никита взял тарелку, с виду обыкновенную, и сделал вид, что читает закорючки, нацарапанные по ободку. На самом деле он притих перед бурей, ибо синяя жилка, как малый ручеёк весной, взыграла на отцовом виске, обмётанном первой сединой, и грозила пролиться на маму половодьем слов и рук, какое ничем не удержишь, хоть все двери запирай.