Радужная пандемия

– Я не отдам тебе свою дочь, – раздельно произнесла мать. – Нашей семье не нужны проблемы с инквизицией.

– Вот, в чём дело, ты хочешь спокойствия для себя и своего придурка-мужа, а на ребёнка тебе глубоко наплевать, – устало и обречённо проговорил дед. – Что там у тебя вместо сердца, камень или кусок дерьма? Ты таскаешь девчонку в операционную инквизиции, смотришь, как твоё дитя, твоя плоть и кровь корчится от боли, зовёт тебя, умоляет о снисхождении, и размышляешь над тем, что бы такого вкусненького приготовить любимому Юрочке? Бессердечная сука!

– Не смей оскорблять меня! – мама некрасиво взвизгнула и рыдая, принялась открывать шкафы, шуршать пакетами и торопливо бросать в большую красную сумку какие-то вещи.

Мне было так плохо, что не осталось сил ни на страх, ни на горечь расставания с мамой и папой.

А потом была долгая ночная дорога, во время которой я, то засыпала, то просыпалась, обводя глазами старый фургончик и не понимая, где нахожусь. Был чай из термоса, розовый рассвет за окном, утренняя прохлада, чириканье птиц, терпкий запах травы, ветхий дом с маленькими окошками, скрипучими половицами и торчащими из бревенчатых стен клочьями бурого мха, , крики петухов и чашка, до краёв наполненная сладкой, душистой малиной.

Скучала ли я по родителям? Скорее нет, чем да. Вот такой я моральный урод, осуждайте, показывайте на меня пальцем, мне плевать. Просто жизнь с дедом – это свежие ягоды, походы в лес, пушистые жёлтые цыплята, купание в реке, родниковая вода, сенокос и сбор урожая. А жизнь с родителями? Вечно мрачный и суровый отец, жёсткая и сухая, как прошлогодний хлеб, мать, гнетущая тишина, тяжёлые шторы, закрывающие окна и днём, и ночью, неизменные упрёки в том, что я не такая любознательная, как другие дети, не такая аккуратная, не такая послушная, моё стремление угодить и заслужить похвалу, походы в здание инквизиции. И что бы вы, господа, выбрали?

Несколько раз мать приезжала в деревню с твёрдым намерением меня забрать. Я тут же пряталась в сарае, среди овец и сидела тихо-тихо, вдыхая дух соломы и бараний шерсти, пока во дворе не смолкали голоса. Один из таких приездов матери накрепко засел в моей памяти.

– Не смей дитя уродовать! – дед шипел сквозь зубы, потрясая для пущей убедительности клюкой. – Ты хочешь, чтобы твоя дочь пластом лежала, да слюни пускала? Совсем дура? Нельзя мага дара лишать, он часть её самой. Давай я тебе – дуре ногу отпилю, понравится?

– А если инквизиция узнает? – зашелестела мать. – Юре повышение на работе обещали, ему нельзя. Ты же знаешь, что грозит тому, кто укрывает ведьму. Да и не все после очистки слюни пускают, не сгущай краски, пожалуйста.

– Повышение, – дед сплюнул в пыль, давая тем самым понять, как он относится к достижениям зятя. – Раскатали губы. Дура ты, Валька, и муж твой дурак. В кого только Лизка такой смышлёной уродилась. Может нагуляла от кого, а? Тем, у кого дар слабенький, никакая очистка не страшна. А у Лизки очень сильный. Даже того, что с ней успели сделать ей хватило.

– Ты не вечный, папа, – мать почти скулила. – Лиза становится старше, через три года лишить её дара будет просто невозможно. И вот таких, не лишённых, инквизиция убивает. А я хочу, чтобы моя дочь была жива.

– Дура! – рявкнул дед. – Что ты считаешь жизнью? Жалкое существование амёбы? Перед своей кончиной я договорюсь с кем надо, и Лизке сделают нужную бумажку, не беспокойся. А у твоей дочери дар не только сильный, но и редкий, не всякий инквизитор разглядит. Я на все твои вопросы ответил? Вот и катись отсюда, и больше не являйся. Давай, Валька, топай, а то на костёр к инквизиторам угодишь.

– Да что ты такое говоришь? – теперь голос матери напоминал шорох хрусткой, уже мёртвой опавшей листвы. – Ты хочешь сделать Лизе липовые документы, а до этого времени прятать её здесь, в глуши? Хочешь, чтобы она так и жила с аномалией?

– Не аномалия, а дар, – теперь дед сердился всерьёз, даже клюкой на мать замахнулся. – И да, собираюсь, так как ни ты, ни твой муженёк не способны её защитить. Так что иди, начинай копить деньги и молиться, чтобы коррупция в среде инквизиции росла и расцветала.

Дед ехидно захихикал, а мама, что-то бормоча себе под нос гордо удалилась со двора.

Если не считать приездов матери, то моё детство в деревне можно было бы назвать счастливым. Парное молоко, кудахтанье кур, запах топящихся бань, свежая клубника в капельках росы, потрескивание дров в печи и дедушка, постоянно о чём-то рассказывающий, что-то объясняющий. И пусть для того, чтобы сходить в туалет, нужно бежать через целый двор, пусть из крана не течёт горячая вода, и всего один магазин, в котором продают лишь гречку, рис да жёсткие ириски, что играть приходится лишь с вырезанными из дерева куклами и камешками, всё равно, деревня казалась мне самым лучшим местом на свете.

– Деда, а ты не умрёшь? – как-то спросила я, выковыривая семечку, из лежащего на коленях подсолнуха. Он казался мне огромным, гигантским, как колесо, пугал своей яркостью, напоминая формой и количеством лепестков гадкую лампу из инквизиции, что висела над ванной. Может, поэтому я его и сорвала, чтобы справиться со своим страхом. Правда, семечки в этом подсолнухе оказались пустые, одна шелуха.

– Все умирают рано или поздно, – ответил дед, глядя на клин журавлей, тающий в розовато- перламутровой выси вечернего неба.

– Тогда и я с тобой, – выскочила из меня моя тайна. Я приняла решение уже давно, подготовила себя к тому, что умру в тот же день, как только похоронят деда. – Кроме тебя, я никому не нужна. Меня поймает инквизиция и будет долго мучать. К чему мне такая жизнь? Лучше умереть с тобой в один день, в нашей деревне.

– Глупая ты, Лизка, – покачал головой дед, мозолистая, натруженная, но такая тёплая ладонь пригладила мои непослушные, торчащие во все стороны, рыжие вихры, коснулась щеки. – А как же прекрасный принц на белоснежном коне? А далёкие страны? А морские путешествия с пиратами и опасные приключения? Неужели ты готова отказаться от всего этого? Нет уж, внученька, живи столько, сколько отмерено Богом. Да и чего это ты меня хоронить удумала? Я пока помирать не собираюсь.

– Но ведь мама сказала, что ты не вечный. И когда ты умрёшь, всё будет очень плохо. Прейдут инквизиторы и убьют меня. Ведь я плохая, я- ведьма, мерзкая тварь.

Я плакала, некрасиво шмыгая носом. Забытый, уже не нужный и неинтересный подсолнух валялся на земле. Ревела открыто, не таясь, зная, что дед не осудит, не станет взывать к благоразумию, не начнёт уверять в том, что я большая девочка, а большим девочкам плакать стыдно, не упрекнёт в том, что у меня всё есть, я одета, обута и не голодаю, катаюсь, как сыр в масле. В общем, он никогда не скажет того, что так часто говорили мне родители. В детских слезах дедушка ничего пред рассудительного не видел, напротив, считал их полезными для здоровья.