Радужная пандемия

Я глотаю ртом воздух, но это не помогает.

– Что за хрень, я тебя спрашиваю? – орёт Вадим, а в голове взрываются вулканы.

Вадим, напуганный, с перекошенным от ужаса лицом вскакивает с пола, его загорелое тело блестит от пота. Шлёпая босыми пятками по линолеуму, он уходит в ванную, я слышу шум воды, всхлипывания и матюки. Спустя какое-то время, он возвращается.

– Это что такое? – едва сдерживая очередной всхлип вопрошает он, протягивая мне зеркало.

Я смотрю на своё отражение и кричу. Ужас сковывает всё моё тело. Кричу и понимаю, что не могу остановиться. А Вадим сидит в углу и скулит, обхватив курчавую голову руками.

Всё моё лицо, шея и грудь покрыты радужными пятнами, словно кто-то разрисовал меня фломастерами. В центре красный пузырёк, а вокруг него кольца. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! Твою мать! Откуда это?

Наконец, Вадим вскакивает с пола и бьёт меня по щеке. Я успокаиваюсь, щека горит, но разве это боль? Боль внутри, она грызёт лёгкие, она царапает сердце, она сдавливает голову в могучих тисках. С трудом разлепляю губы, непослушные, сухие.

– Вызывай скорую, – выдавливаю я. – Мне плохо.

– Иди на хер! – взвизгивает Вадим. – Убирайся отсюда, шалава! Вон, я сказал!

Мой любимый вновь исчезает, что-то грохочет в прихожей, скрипит дверца антресоли, шуршат какие-то пакеты.

Потом, Вадим возвращается, такой же голый, но в перчатках диэлектриках. Моё слабое тело грубо хватают облачённые в резину руки, стаскивают с дивана, волокут по полу в прихожую. Я с трудом могу понять, что происходит, не сопротивляюсь, просто жду. Если Вадим так делает, значит – так надо. Ведь он меня любит.

Входная дверь открывается, меня швыряют на обшарпанный и оплёванный пол подъезда. На синих стенах похабные надписи, в углу пёстрая груда мусора, мигает тусклая лампочка, дух нечищеного мусоропровода кажется нестерпимым. Следом за мной на пол летит моя одежда. Плачу навзрыд, из горла вырывается слабый сип, я зову Вадима, прошу помочь, прошу воды. Но дверь его квартиры закрывается, щёлкает замок, и я остаюсь одна.

В серую, холодную реальность меня вышвырнуло резко, грубо, и я с трудом соображала, где нахожусь, и почему так холодно. Ветер, ворвавшийся в распахнутое окно яростно трепал шторы, разбросал по полу листы бумаги, некогда лежащие на столе аккуратной стопочкой. Пахло сырой почвой, бензином и ядовитыми выхлопами завода по переработки пластика. Я сидела на линолеуме, растрёпанная, в старой ночной рубашке, ослабшая, с противной испариной на лбу. Осознание сделанного подбиралось вкрадчиво, с коварной медлительностью. А ведь я не хотела, чёрт, не хотела! Просто решила на мгновение стать кем-то другим, ещё раз побыть с ним, чтобы ощутить, чтобы понять, как это происходит, когда без ограничений, без страха, без стыда. Разобраться, почему. За что он выбрал её, а не меня. Игра вышла из-под контроля, о чём, в своё время, когда-то предупреждал дед.

– Наше подсознание таит много тёмного, гадкого. Во время погружения выползает то, что человек прячет не только от других, но и от самого себя.

Ох, ну и гадкие же у меня мозги, раз смогли вообразить такое. Ощущение краха, обречённости погребло под собой. Я сотворила что- то ужасное, непоправимое, то, что никогда и никто не простит.

Глава 4. Локдаун

– Ты с ума сошла! – вскрикнула мама, швыряя на стол кухонное полотенце. Полотенце до стола не долетело, а в аккурат попало мне в лицо, мокрое, пропахшее прогорклым маслом.

– У меня не было другого выбора, – ответила уже, наверное, в сотый раз я, ощущая неимоверную усталость и от этого разговора в частности, и от всей ситуации в целом. – Если бы я отказалась, то пошла бы под трибунал, за неисполнение гражданского долга. Я не дура и понимаю, что туда отправляют всех, кого не жалко, кто не угоден. Я – ведьма, если ты ещё не забыла.

Хорошее объяснение и для мамы, и для себя самой. Мол, иду рисковать собой от страха перед наказанием, и уж никак не по причине грызущего изнутри чувства вины за содеянное. Словно тот факт, что я буду колоть уколы, обрабатывать пролежни, а, порой, и судна выносить, спасёт мир от радужной лихорадки.

– Ты словно малое дитя, Лизка, – ругала я себя. – Разбила мамину любимую вазу, и сама себя в угол поставила, сама себя наказала, дабы другие не наказали ещё суровее.

Противно, жалко. Неужели я думаю, что инквизиция, поймав Радужную ведьму, смягчит приговор, по причине работы этой самой ведьмы с больными? Нет, если меня найдут, то голову мою ничего не спасёт.

– Не надо объяснять мне очевидные вещи, – мать уселась на диванчик. – Но ты- врач, у тебя высшее образование. Так с какой это радости ты теперь должна колоть чьи-то задницы, подавать воду и таблеточки разносить? По-твоему, мы зря с папой себе во всём отказывали, не доедали, в рванных сапогах ходили, оплачивая твою учёбу?

За окном стояла нехорошая тишина, мёртвая, зловещая, неестественная. И казалось, даже небо над городком потемнело и застыло, превратясь в безжизненный лист холодной серой жести. Жители города попрятались в своих домах, и причиной была отнюдь не погода. Не кричали, играющие в хоккей мальчишки, не лаяли собаки, выведенные на прогулку заботливыми хозяевами, не горланили песни и не матерились алкоголики, не шаркал метлой старый, вечно угрюмый и недовольный жизнью, дворник. Что-то давящее, тревожное витало в воздухе. Крупные, мохнатые, окрашенные рыжим светом уличных фонарей, и от того, похожие на экзотических пауков снежинки бились о стекло.

– Откройте! Откройте! Впустите нас! Нам страшно!

Странно, как же быстро распространилась эта зараза. Всего за месяц успела накрыть не только город, а расползлась по стране, захватив и близлежащие государства. С каждым днём, если верить статистике, Радужная лихорадка брала в плен всё больше и больше территорий. Стремительная, опасная, безжалостная.

– Врачей и без меня там пруд пруди, а медсестёр не хватает. Все, кто там работал уволились сразу же, как только поняли куда ветер дует. А их особо никто и не задерживал. Зачем, когда ведьм набрать можно. Отчего бы двух зайцев сразу не убить, раз возможность такая предоставилась? – рассеяно ответила я, глядя в мутную серость окна. А ведь скоро Новый год. Вот только состоится ли праздник? До ёлки ли будет миру, до подарков ли?

– Ты – эгоистка, Лиза! У папы больное сердце, у меня – мигрени. И мне, и ему противопоказаны стрессы! А нам придётся переживать за тебя.

– Я должна была об этом рассказать главному врачу своей поликлиники или старому придурку из Минздрава?

Вспомнив пузатого коротышку в синем деловом костюме и розовой, блестящей потной лысой головой, я поморщилась. Сальный взгляд его глубоко-посаженных глазок скользил по мне в течении всего разговора. Изо рта представителя министерства воняло кислятиной, словно того только что стошнило.

А ведь я ещё на подходе к поликлинике почувствовала неладное. Оно – это неладное, витало в воздухе, слышалось в испуганных голосах прохожих, клубилось в надутых лиловых тучах декабрьского утреннего неба. Последний день перед всеобщей самоизоляцией, последний день свободы, последний день привычной жизни. Завтра закроются все магазины, кроме продуктовых и аптек, а по городу будут курсировать работники инквизиции и полицейские, штрафуя всякого, кто нарушит карантин. Но я ощущала и ещё что-то нехорошее, лично для меня. И я напряжённо ждала. Ждала, здороваясь с коллегами по пути к своему кабинету, ждала, принимая больных, ждала, глотая кофе, который казался горьким и противным. И когда это произошло, даже, почувствовала облегчение.