Радужная пандемия
Шрифт:
Спала я беспокойно, то погружаясь в кошмар, где меня вновь и вновь казнили, занося над головой огромный окровавленный топор с тупым лезвием, то просыпалась, таращась в душную тьму своей комнаты. Вынырнув из очередного, такого реалистичного кошмара, я поняла, что так больше не может продолжаться. Нужно было что-то делать, иначе, я умру. Они, чувствуя свою безнаказанность, будут издеваться надо мной, пока не убьют или не сведут с ума. Ведьма, лишённая дара, слабая, болезненная, да ещё и в кофте с маминого плеча, в маминых же туфлях, набитых ватой, чтобы не спадали, в старых колготках, пузырящихся на коленях – самая идеальная жертва. Кто за неё вступиться? Кто станет с такой дружить? Магов осталось мало, почти всех истребили, а те, кому посчастливилось остаться –
По стеклу скрёб своими ветками старый тополь, с чавканьем по разбитой дороге под окном проехала машина, пролаял дворовой пёс. Родители мирно спали, за стеной раздавался раскатистый храп отца.
Вот тогда я и обратилась за помощью к своему дару, или аномалии, это уж кому как нравится.
На следующее утро, королева класса в школу не явилась, а через два дня, нам сообщили, что Свету Федькину нашли мёртвой в местной речушке Шакалке.
Учителя искренно жалели круглую отличницу и активистку и соболезновали родителям, одноклассники уверовали в наличие высшей справедливости, и пусть, как и прежде, старались держаться от меня подальше, но травлю всё же прекратили. Ну, а я, постаралась убедить себя в том, что произошло совпадение, дурацкое, нелепое, отвратительное совпадение, к которому моя игра не имела никакого отношения.
Тикали настенные часы, отплясывал чечётку дождь, пахло яичницей. Запах показался отвратным, к горлу подкатил горький комок. Постоянство привычек матери раздражало, а желание отца угождать и поддерживать её во всём – раздражало ещё больше. Маменька каждое утро ела яичницу, заставляя это делать и меня, и папеньку. Её совершенно не волновало, что меня тошнит по утрам, и что я бы с удовольствием обошлась чашкой кофе.
– Семья – единый организм, – любила повторять мать. – А значит, должна слаженно функционировать.
Мы и функционировали, слажено, чётко, без импровизаций. На завтрак – яичница, на обед – щи, на ужин – каша. В одно и то же время садились за стол и выходили из-за стола. По выходным выбирались на прогулку в парк или на набережную Шокалки, ведь идеальная семья должна проводить досуг вместе. Никаких гостей, никаких друзей на стороне. Ведь мы- семья, самодостаточная ячейка общества, нам никто не нужен, нам и друг друга хватает. Праздники тоже отмечались в тесном семейном кругу. Ведь Новый год- семейный праздник, и посторонним на нём делать нечего, день всех женщин – посвящался маме. В этот день отец все домашние дела делал сам, а вечером пёк пирог с неизменными яйцами. Ну любила она этот продукт почему-то. Я же, в любом своём возрастном периоде, женщиной не считалась. У меня была другая роль – роль ребёнка, которому надлежало быть весёлым и помогать папе.
А дни рождения – праздники не только семейные, но ещё и интимные. Доставались фотоальбомы, просматривались. Вспоминались какие-то моменты, обычно одни и те же, одними и теми же словами, а в духовке томился именинный пирог. С чем? С яйцами, как же без них – родимых? Мило? Трогательно? Тепло? Да, наверное, но как же надоело! Хоть вой, хоть катайся по полу, сбивая с себя облепившую тело тоску.
Наивно было бы предполагать, что родители позволят кому бы то ни было войти в этот тесный круг избранных или выпустят из этого круга меня. Нет, Вадим всё сделал правильно, ушёл к той, что могла ему предложить что-то большее, чем походы в театр под конвоем строгой маменьки.
Вот, только как быть мне? Чем заполнить зияющую дыру в душе? Записаться на курсы кройки и шитья? Заняться разведением кактусов? Погрузиться с головой в работу?
От одной только мысли что сейчас придётся натягивать старую, растянутую кофту, грубые джинсы, собирать волосы в пучок, засовывать ноги в, не успевшие высохнуть за ночь, ботинки, облачаться в куртку с потёртостями на рукавах захотелось взвыть. А на улицы промозгло и серо,
холодный, пробирающий до костей ветер швыряет в лицо мелкие дождевые брызги, хлюпают под ногами мутные лужи, зловеще каркают вороны и пахнет гнилой, коричневой листвой. Я буду бегать от одного дома к другому, ёжась под зонтом, шмыгая носом. Ведь в душных, неопрятных, провонявших мочой, перегаром и немытым телом квартирах меня всегда ждут больные, алкоголик- Кузнецов, или злющая бабка Федотова, или какая-нибудь истеричная дамочка, которой, по её мнению, весь мир должен и обязан. Наверное, я всё же плохой врач, раз не могу понять и полюбить пациента, плохая любовница, плохая дочь. Вот бы стать кем-нибудь другим, например, той же Алиной. Ведь я могу, ведь я как-то уже попробовала стать Светкой Федькиной – круглой отличницей, самой популярной девочкой в классе. Ни с чем не сравнимые ощущения власти, могущества над тем, кто недавно был твоим недругом. Ты-он и всё же не он. Ты видишь его глазами, думаешь его мыслями, чувствуешь то, что должен ощущать он, но понимаешь, это- игра.Я соскочила с кровати, распахнула окно, впустив сырой запах пробудившегося ото сна города. Вот так-то лучше. Вдох, глубокий, медленный, такой же медленный и глубокий выдох. Губы сжать в тонкую полоску, иронично приподнять бровки, волосы собрать в высокий хвост, вздёрнуть подбородок, глаза сузить. Всё, я теперь не тихоня- Лиза, я Алина – красивая, смелая, уверенная в себе девушка. Я влюблена, я любима, я счастлива и свободна, ведь мне всего двадцать три, а впереди вся жизнь, яркая, полная приключений и радостных событий.
Довольно потягиваюсь, старый диван скрипит. Чёрт, и зачем Вадик хранит эту рухлядь? Нет, когда мы поженимся, я сменю тут всё, и обои, и люстру, выброшу на помойку мерзкий ковёр. Избавлюсь от серванта. Вчера мы провели великолепную ночь. Красное вино, ролы, свечи, медленный танец под мою любимую композицию, плавна перетёкший в секс. А теперь- кофе в постель, всё как в кино.
– Ты читаешь мои мысли, – мурлычу я, принимая поднос. – Знал бы ты, как я не хочу на работу.
Вадим садиться рядом, смотрит, как я делаю глоток из чашки. Сколько же в его глазах нежности, сколько восхищения. Интересно, а на эту дуру Лизу Юрьевну он тоже так смотрел? Спросить бы, да как-то неудобно. Да и хрен с ней – дурой. Проворонила своё счастье. Вот и пусть теперь сидит у матери под юбкой, пока не состарится. Бедный Вадик, сколько же он натерпелся от этой сумасшедшей семейки!
– А как же медицинский долг? – смеётся мой любимый, легонько щёлкая меня по носу.
– Пусть Жополиза долг отдаёт. Чем ей ещё заниматься? Да и твои больные не помрут без массажа.
Кофе крепкий, без сахара, как я люблю. Мне несказанно повезло с Вадимом, он выполняет любое моё желание.
– А как же вызов к главному врачу, выговор и штраф? – Вадим говорит серьёзно, но в глазах отплясывают бесята, озорные. бесшабашные.
– Скажем, что заболели. Вот прямо вместе ты и я, подхватили какую-то заразу.
Ставлю чашку на журнальный столик, тяну Вадима на себя. Он стягивает с меня трусики, начинает массировать клитор. Массаж грубый, резкий, но мне это нравится, я кричу от наслаждения, жаждая большего. Царапаю ногтями гладкую кожу на его худой, жилистой спине, облизываю мочку уха. От Вадика пахнет мускусом и корицей, и этот запах возбуждает, срывает все запреты, стирает границы.
– Трахни меня! – кричу я ему в самое ухо. – Давай же, давай!
Он рывком входит и начинает двигаться, резко, глубоко.
Слабость удушливой волной накрывает меня, звенит в ушах, в груди разгорается пламя, но не пламя страсти, как всегда, бывало с Вадимом, а какое-то гадкое, смертоносное. Сердце стучит быстро-быстро, его биение болезненно отдаётся в висках. Лицо Вадима расплывается, искажается, как в комнате кривых зеркал. Его толчки омерзительны, мне хочется попросить, чтобы он остановился, но во рту пустыня, язык стал шершавым и неповоротливым. Пить, как же хочется пить!
– Что за хрень! – голос Вадика звучит фальцетом. Он выходит из меня и скатывается с дивана на пол.