Радужная пони для Сома

— Слушай, а он не слишком много ест?

Радужка с сомнением разглядывает опять что-то жрущего пса, которого она оригинально и, самое главное, очень креативно назвала Шариком.

Я пожимаю плечами.

Не говорить же ей, что я вообще его не кормил все это время? Оставлял на свободном выпасе, и Шарик, похоже, вполне этим доволен, потому что рожа его выглядит счастливой, а истощения организма не заметно. Хотя, времени-то мало прошло, так что все может быть.

Или не может…

У меня в доме и возле дома такое количество разбросанной после очередной вписки жратвы, то может прокормиться еще парочка таких же Шариков.

Клининг приходит раз в неделю, а развлекушки у меня бывают и каждый день, так что до следующей уборки время есть. И жратва псу тоже есть.

— И вообще… Что он ест? — опять задает вопрос в пустоту Радужка.

Я снова предсказуемо жму плечами, а сам аккуратненько добавляю в кальян вишни. Девочки любят вишню.

— Пошли, расслабишься, — радушно киваю на мягкую зону, — расскажешь, чем его кормить надо.

Последнее добавляю на чистой интуиции после того, как вижу нахмуренные брови и начинающие неодобрительно поджиматься губки.

Радужка смеривает меня настороженным взглядом, я тут же делаю максимально безопасную рожу, улыбаюсь. Ну давай, девочка, иди к папочке.

Покурим, расслабимся… Ночь-то бурная была.

Потом ты расскажешь про злого папу, а я тебя пожалею…

Может, дашь потискать себя…

Дальше-то этого вряд ли дойдет, но потрогать, погладить, поприучать к своим рукам… Почему бы и нет?

Она садится на диван, отрицательно машет на предложенный мундштук.

Шарик, уже понявший, что гостья нихрена ему, кроме неприятных ощущений в моменте перевязки, не принесла, тут же теряет к ней интерес и мчится заниматься самым важным в жизни делом: искать прокорм себе любимому.

Я задумчиво наблюдаю за ним, прикидывая, что с такими навыками уличного, вечно голодного пса, он давненько на свободе гуляет-то… Ветеринар говорила про клеймо… Прямо интересно, откуда свалил. И кто ставит клейма на беспородную псину?

Смотрю на напряженную Радужку. Н-да… Ждет. Если сейчас начну руки распускать, то оправдаю ожидания.

Нет уж, Радужка, мы не пойдем по проторенной дорожке. Поняли уже, что это не работает. Ты у нас — товар штучный, значит, нужен индивидуальный подход…

— Как отец? — самая интересная тема, поддержка, опять же, — не сильно буянил?

— Папа? — она удивленно косится на меня, фыркает неожиданно весело, — да он мягкий, как плюшевый мишка!

Да уж, чего-то мне тот буйволиный рев в трубке не показался игрушечным… Наверно, это только Радужка из него веревки вьет, папина дочка. А всем остальным достается другая ипостась мишки. Не плюшевая, а плотоядная.

— Ну и хорошо, — киваю я с некоторым сожалением, потому что план потискать через поддерживающее сопереживание из-за репрессий предков проваливается с треском, и надо срочно что-то придумывать другое, как-то задерживать ее у себя. — А то, знаешь, в трубке он совсем не мишкой плюшевым звучал…

— Нет, это он так пугает, — улыбается она, и я залипаю на этой улыбке. Она такая… Милая, блять. Няшная до ужаса. Потискать, потрогать, на коленки себе посадить… Черт! Тормозим! Разговариваем!

— Он тебя вообще не наказывает? И не сказал ничего?

— Сказал, конечно, — фыркнула она опять, — но он отходчивый… Все меня обещает в Лондон, в закрытый колледж для девочек, отправить… А Гошку — в Рязань, в училище, где вдвшников готовят! Но это так… Разговоры… Лучше расскажи, где твои предки? Ты же не один здесь живешь?

Переход с ее отца на моих родителей настолько неожиданный, что я не успеваю сгруппироваться и сказать какую-нибудь неважную, безопасную херню, как обычно это делаю, и выдаю правду:

— Один. Предки за границей живут.

— Ой… — она оглядывается, словно оценивает интерьер с точки зрения пригодности для жизни такому распиздяю, как я, — повезло тебе?

Интонация вопросительная, взгляд осторожный. И это неожиданно выбешивает.

Какого хера она так смотрит?

Жалеет, что ли?

Ебанулась?

Меня жалеть?

Меня???

— Повезло, — скалюсь я, пытаясь сдержаться, — охереть как.

И, вроде, правду сказал, в реале же так считаю, но таким тоном, что любой дурак бы понял: не стоит лезть в это дальше.

Любой, но не эта мелкая дурочка.

Я не успеваю моргнуть, как она оказывается рядом, так близко, что в другое время, совсем недавно, я бы уже возбудился и кайфанул, но сейчас что-то не так происходит. Неправильно.

И эта дура тоже ведет себя неправильно.

Я же ее совсем недавно тискал в универе, чуть не трахнул! И сейчас тоже хочу! Она это чувствует, сто пудов чувствует! И откровенно опасается рядом со мной.

И вот какого хера делает то, что сейчас делает?

Радужка смотрит мне в лицо, и взгляд ее настолько внимательный и серьезный, что почему-то проникаюсь и ничего не делаю, только таращусь в ее яркие глаза.

Ощущаю странное: словно падаю в глубокую радужную синь, и это одновременно кайфово и страшно, как бывает, когда с обрыва — и в пропасть. Восторг и ужас.

А потом — вышибающий дух удар о воду и мягкая, обволакивающая прохлада обнимающей тебя глубины…

Увлеченный, не сразу понимаю, что она тихонько гладит по щеке:

— Прости меня, я не хотела…

“Чего “прости”? Чего? Ты охуела? Пошла нахер!” — непременно заорал бы я в другой ситуации, потому что жалость — это последнее, что мне от нее нужно. Что мне вообще нужно в жизни.

Но сейчас я молчу, утопая в глубине ее глаз, и ощущаю себя гребанным счастливым дебилом. Потому что чувствую прохладные пальчики на своей щеке.

И мне сейчас не хочется двигаться, хотя с любой другой девкой я бы уже вовсю действовал, заваливая на диван и задирая юбку.

А тут боюсь дышать. Боюсь спугнуть хрупкую ласку ее рук с лица.

Боюсь потерять это ощущение сладкого ужаса, замирающего в груди, раскрывающегося там цветком…

Я замираю в чертовом ступоре, забывая дышать.