Ранней весной (сборник)

— Вы хорошо пишете, Фозен, — одобрил Ракитин.

— О да! — не понял ефрейтор. — В школе я был одним из лучших по чистописанию.

— Ганс, напиши, что мы познакомились с комиссаром и он нас не съел, — сказал «Дон-Кихот».

— Прибавь, что он даже на фельдфебеля Мароффке не польстился, — добавил интеллигентный пленный, — а уж на что лакомый кусок!

— А в самом деле! — улыбнулся Фозен и вписал: «Самое удивительное, ребята, что русские комиссары не употребляют в пищу мясо немецких солдат».

Ракитин спрятал блокнот и ручку в планшет и поднялся.

— Ну, желаю вам всего хорошего.

— А мы разве больше не увидимся, господин обер-лейтенант? — вновь испуганным голосом спросил щуплый солдатик: похоже, он видел теперь в Ракитине единственную свою защиту и опору.

— Наверное, увидимся, когда вас переведут в тыл.

— До свидания, господин обер-лейтенант!

— Всего лучшего, господин капитан!

— Спасибо, господин политический руководитель!

— Встать! — гаркнул фельдфебель, вскочив и щелкнув каблуками.

И такова инерция дисциплины, что по окрику этого, видимо нелюбимого и утратившего власть, младшего командира все пленные как один вытянулись по стойке «смирно».

Ракитин выбрался из блиндажа. Вечерело. Лиловатая тень окутывала изуродованный лес, скрадывая следы разрушения.

Вскоре из-за деревьев показался Шатерников.

— Ну, как фрицы? По-прежнему не читают Гёте?

— Об этом я не спрашивал. Но вообще — очень интересно…

— Ладно, потом расскажите. А сейчас давайте поторапливаться, уже темнеет.

Они пустились в обратный путь.

Неподалеку от подива Ракитин с радостью увидел на дороге небольшую крепкую фигурку отсекра. Он нагнал его, и отсекр, словно продолжая на миг прервавшийся разговор, спросил:

— А Матросскую тишину вы знаете?

Ракитин улыбнулся, такое название он по крайней мере слышал, хотя никогда и не бывал на этой улице.

На ночь они устроились в землянке инструкторов подива. После ужина Шатерников поинтересовался результатами работы Ракитина. Тот изложил ему свой разговор с пленными и зачитал обращение Фозена к товарищам.

— Сами писали? — спросил Шатерников.

— К сожалению, все мы пишем куда хуже…

— Это всё? — спросил Шатерников и, получив утвердительный ответ, покачал головой. — Небогато!

Ракитин огорчился.

— Видите ли, — сказал он, — у нас еще слишком мало опыта, чтобы судить о том, богато это или небогато. Мне кажется, результат не так уж плох, хотя, наверное, мог быть и лучше. А письмо Фозена просто хорошо и для нас поучительно… Затем обратите внимание: страх перед словом «комиссар». У нас говорили, что это, мол, отжило; оказывается — нет. А разве не любопытна брехня их пропаганды, будто у нас нет танков и потому мы не можем наступать на Волховском фронте? Вот мы и используем сегодняшний бой! Вы, кажется, засняли наши танки, когда они шли в наступление? Отлично. Немцы фотографиям верят больше, чем тексту…

Шатерников слушал внимательно, и, польщенный его вниманием, Ракитин долго распространялся на излюбленную тему.

— Уверяю вас, — сказал он под конец с улыбкой, — и Шорохов и Гущин будут довольны результатами нашей работы.

— Да?.. Шатерников как-то странно посмотрел на Ракитина.

Впервые с начала их путешествия остаток вечера прошел без обычных рассказов Шатерникова. Ракитина это далее огорчило как нарушение милой ему традиции. Шатерников, закинув руки за голову, недвижно лежал на спине и о чем-то упорно думал. Так и не поняв причины необычного поведения своего спутника, Ракитин заснул…

Проснулся он поздно, в одиннадцатом часу дня, да и то от холода. В землянке никого не было, маленькая железная печурка давно погасла. Под мягким серым пеплом не сохранилось ни одного живого уголька. Ракитин натянул сапоги и вышел наружу. Здесь ему показалось куда теплее, чем в сырой, настудившейся землянке. За ночь землю присыпало молодым, свежим снежком. Он скинул гимнастерку и с наслаждением умылся снегом.

Позавтракав, Ракитин попытался разжечь печурку, но, в отличие от Шатерникова, вещи ему не подчинялись. Оставив бесплодные попытки, он принялся за перевод обращения Ганса Фозена, чтобы передать его Гущину по телеграфу. Гущин сможет, таким образом, утвердить текст листовки до их возвращения, и противник получит ее не позднее завтрашней ночи…

Быстро покончив с этим, он хотел было отнести телеграмму на пункт связи, но раздумал. Он боялся обидеть Шатерникова: как бы тот чего доброго не решил, что он действует за его спиной.

Раздобыв у дневального пузырек с ружейным маслом, щелочь и тряпку, он старательно надраил свой наган. Он не произвел еще ни одного выстрела, но уже ощутил в руке надежную тяжесть оружия, и это подействовало сильнее, чем все напоминания Шатерникова. В зеркально заблестевшем стволе четко обрисовались темные раковины и пятна неистребимой ржавчины. Больше ему делать было нечего. Ракитин сел на нары и закурил, потом прилег, опираясь на локоть, потом улегся как следует, папироса выпала из его пальцев, он уснул.

Сквозь сон услышал он негромкий украинский тенорок:

— Товарищ политрук!.. Та послухайте, товарищ политрук!

Над ним стоял франтоватый старшина в белом распахнутом барашковом полушубке и щегольской кубанке, надвинутой на нос.

— Товарищ политрук, вам до старшего батальонного комиссара треба!

— Зачем? — спросил Ракитин.

— Та я ж не знаю. Це начальник подива, товарищ Кравцов.

Ракитин привел себя в порядок и следом за старшиной отправился к начальнику подива. Самое мучительное на военной службе было для него представляться начальству.

Переступая порог жилья, он всегда снимал шапку, но ведь «к пустой голове руку не прикладывают», а без этого жеста терялась важная частица воинской вежливости. А войти в шапке мешала ему воспитанная в нем с детства привычка. «Надо раз и навсегда выяснить у Шатерникова, как все это делается, — наказал он себе. Пора кончать со штабной расхлябанностью. А сегодня войду в шапке, откозыряю, доложусь — все-таки это больше по-фронтовому», Но, приоткрыв дверь кабинета начальника подива, Ракитин спросил: «Разрешите?» — и тут же снял шапку. Обезоружив себя таким образом, он самым жалким штатским голосом промямлил:

— Здравствуйте, вы меня звали?

Тут он увидел в кресле Шатерникова и обрадовался ему, как утопающий спасательному кругу. Но старший батальонный комиссар, крупный, головастый, щекастый мужчина не обратил никакого внимания на непарадное появление Ракитина: он поднялся из-за стола, радушно пожал ему руку и попросил садиться.

Все было в нем изобильно: широкие, толстые плечи, грудь ящиком, толстые брови, нос, губы, даже глаза у него были толстые, с блестящими голубыми белками. Это располагало к нему: чувствовалось, человек весь снаружи, ничего не хранит про себя.