Ранней весной (сборник)

И тогда Ракитин рассказал Князеву обо всем, чему сам был свидетелем во время боя за высоту.

— Но поймите, дорогой мой, и наше положение, — став серьезным, сказал Князев. — Работа новая, хочешь, чтобы тебе помогли и посоветовали. И вот приезжает инструктор фронта… Фронта!.. А толку от него как от козла молока!.. А что там за история вышла с листовкой? — вдруг спросил он.

Ракитин пожал плечами.

— Просто хотели выпустить листовку, а потом раздумали.

— Знаю я, как раздумали! — захохотал Князев. — Верно, Шатерников сработал?.. Видите, дорогой мой, нельзя быть политработником нашармачка, — дело такое, что всего человека требует… умного сердца требует… да и смелости, черт возьми!..

«А ведь он прав, — подумал Ракитин. — Но как сказать такое взрослому, самолюбивому, знающему себе цену человеку? И разве я отвечаю за Шатерникова?.. Да, отвечаю! Не знаю, как это случилось, но я отвечаю за каждого, с кем сводит меня служба войны. И уклониться от этой ответственности — все равно что нарушить присягу…»

— Я не хочу, чтобы вы уподобились мешочнику, — прервал его мысли Князев. — Сегодня вечером наша машина пойдет в Вишеру за бумагой, я пришлю вам этот мешок с бойцом.

Ракитин поблагодарил, пожал Князеву руку и с папкой под мышкой вышел из избы. Шатерников в одиночестве сидел на куче черной, прошлогодней соломы и ел хлеб с маслом. Масло замерзло, и он не намазывал его на хлеб, а подцеплял кончиком ножа и отправлял в рот. Когда Ракитин подошел, Шатерников подвинул ему масло.

— Я угощаю вас маслом, — сказал он церемонно.

— Спасибо.

Некоторое время они молча жевали, затем Шатерников вяло спросил:

— Ну, что там?..

— Все в порядке. Выписки из материалов в этой папке, а трофеи пришлют вечером машиной.

— Обо мне он не говорил? — с той же ленцой спросил Шатерников.

— Говорил! — Ракитин, почувствовал, что бледнеет, он не ожидал, что так быстро решится на этот разговор.

— Что же именно?.. — протянул Шатерников, ковыряя ножом масло.

— Он говорил, что для политработника вам недостает ни понимания, ни знаний, ни даже смелости, а главное — умного сердца…

Щеки и лоб Шатерникова покрылись хлопьями румянца.

— Вы, очевидно, разделяете его мнение?

— Да!.. Поверьте, я говорю из доброго чувства… Неужели вам самому, сильному, волевому человеку, не ясно, что покамест вы политработник только по должности?

— Да вам-то какое дело? — не столько с гневом, сколько с удивлением вскричал Шатерников.

— Если б вы действительно были политработником, вы бы не задали такого вопроса.

Шатерников не ответил и занялся своим вещевым мешком, он сложил туда остатки провизии, туго стянул горловину лямками и повесил мешок за спину.

А у Ракитина было тяжело на душе, хотя он считал, что поступил правильно, сказав Шатерникову все начистоту. Несмотря на все происшедшее между ними, Шатерников был ему дорог, хотя и по-иному, чем прежде, когда он смотрел на него со слепым юношеским обожанием.

— Когда мне дадут батальон, — нарушил молчание Шатерников, — там у меня мальчики вроде вас будут по струнке ходить! — Но в тоне его не было злобы.

Ракитин с любопытством взглянул на Шатерникова. Тот с отчужденным видом высматривал что-то в конце длинной и пустой деревенской улицы.

— А что, — повернулся он вдруг к Ракитину, и глаза его блеснули, — пошли бы вы ко мне комиссаром?

— Я не умею по струнке ходить.

— Знаю! — Шатерников широко улыбнулся. — То-то в вас и дорого.

— Что ж, я бы пошел, — серьезно сказал Ракитин.

— Не отпустят вас, — вздохнул Шатерников. — А жаль! Эх, и повоевали бы мы с вами — на всю железку!.. — Вслед за тем он вскочил и замахал руками, чтобы привлечь внимание проезжавшей мимо машины…

И вот они снова трясутся в кузове грузовика, и свистит ветер в ушах, и где-то краем неба проходят немецкие бомбардировщики, и тревожно шутят попутчики, и Шатерников спокойно обозревает в бинокль небо. Все это было совсем так же, как и недавно, несколько дней назад, а Ракитину кажется, будто целая жизнь легла между их отъездом и возвращением.

Часа через три, промахнув пост регулировщика, машина въехала в Малую Вишеру. Они слезли неподалеку от белого двухэтажного здания, где помещалось политуправление.

— Ну, пойдем докладывать по начальству? — улыбнулся Шатерников.

— Мне надо сперва вернуть мешок кладовщику.

— Я провожу вас, — сказал Шатерников.

Они пошли рядом.

1957

Путь на передний край

1

Это случилось перед самым наступлением. Словно рок преследовал меня. Девять месяцев таскался я по ужасному бездорожью Волховского фронта, зяб до костей в железной коробке передвижной радиоустановки, ночевал в сырых или промороженных блиндажах, ползал на брюхе по болотам с картонным рупорком в руке, болел цингой, а в канун прорыва ленинградской блокады был отозван с фронта. В поезде услышал я о взятии Мги и Синявина. Сколько раз предсказывал я немцам разгром, ждущий их под Ленинградом, а когда этот разгром действительно произошел, меня на Волховском фронте не оказалось. Пусть я был только радиосолдатом, но, как и каждый солдат, я мечтал о наступлении.

На Воронежском фронте, куда меня перевели, было затишье, но ни для кого не являлось секретом, что фронт готовится к наступлению. Контузило меня в ночь, когда, предваряя настоящее наступление, двинулся в атаку радиоотряд нашего фронта. В эту ночь все передвижные радиостанции, все переносные радиоустановки, все рупоры фронта сообщали немецким войскам об уничтожении армии Паулюса.

Немцы то отвечали нам стрельбой из пулеметов и минометов, то переставали стрелять и как будто прислушивались. Я вел передачу с ничьей земли через картонный рупорок, каким обычно пользуются затейники в летних парках. Дело шло к концу, когда меня, словно подземным толчком, выбросило из небольшой плоской воронки, хлестнуло, землей и снегом и, как молотком, стукнуло по каске. Очнувшись, я не обнаружил на себе никаких повреждений, боли также не испытывал, и голова в косо повернувшейся каске была совсем ясной. Правда, эта ясная голова отвешивала странные короткие поклоны немного вбок, словно хотела то ли поцеловать, то ли укусить мое левое плечо. Но наутро — я переночевал у разведчиков — голова перестала дергаться, и врач из медсанбата одобрил ее поведение, сказав: «Молодцом!» Впрочем, он не ограничился этим и надавал мне множество советов, которые я пропустил мимо ушей. Сказать по правде, я поначалу здорово испугался: я всегда боялся контузии больше, чем ранения, и сейчас, считая, что все обошлось, не хотел думать о возможных последствиях. В политотделе я ничего не сказал о своем приключении и стал работать дальше.

Долгое время мне казалось, что все в порядке. Правда, порой меня охватывал невыносимый зуд во всем теле и, сколько я ни бегал в поезд-баню, сколько ни прокаливал белье и обмундирование в санпропускнике, зуд не утихал. Однако я упорно не признавался себе, что зуд этот нервный и связан с контузией. Не примирился я и с тем, что стал хуже видеть и ориентироваться в темноте. Но однажды, возвращаясь поздним вечером из столовой, я не мог попасть в избу, где помещался наш отдел. Я знал точно, что изба находится рядом: вот плетень вокруг огорода, вон чернеет деревянный домик уборной, а в темном и каком-то красноватом небе маячит на шесте скворечня. Но только я делал шаг вперед, как уборная и скворечня скачком менялись местами, плетень отваливался куда-то в сторону и вниз, и я не мог нащупать его вытянутой вперед рукой. Но и поймав наконец плетень, я не много выиграл. Я брел, как слепой, то и дело хватаясь за его ребристую поверхность, брел очень долго и оказался наконец в поле, обдуваемом жестким воронежским ветром. Где-то далеко позади остались узкие прорези света в затемненных окнах нашей избы, скворечня исчезла в темноте неба, зато прямо перед собой я увидел вдруг с тыла уборную. Я двинулся в обратный путь, но потерял плетень и почему-то оказался среди сохлых стеблей и листьев прошлогодней кукурузы. Гоголевский дед не испытывал больших мук на заколдованном месте, чем я на задах нашего дома. Около часа длились мои странствия, пока я не ввалился в пустой хлев при доме. Оттуда я добрался до избы уже без труда.

— Где вы пропадали? — подозрительно спросил меня начальник отдела майор Казанцев. — Столовая давно закрыта.

Я пожал плечами.

— Алла вывихнула руку, — продолжал Казанцев, а надо срочно перепечатать последние материалы допросов. Мы обращались к соседям, но все машинистки загружены…

— Давайте я сделаю.

Там много — страниц двадцать через один интервал..

— Срок?

— К утру материалы должны быть на столе у главного.

— Успею.

— Мне, право, неловко, — завел Казанцев. Все будут спать, один вы… — У него была несчастная штатская привычка, взвалив на человека какое-либо докучное поручение, тут же каяться.