Ранний экспресс

— Если вопросы есть, пусть ребята все же их задают.

— Точно! — кивнул Русаков.— Мне на вопросы отвечать даже легче.

— Чивли-чай!— подсвистнул Юлька.— Чивли-чай!

Класс дружно заулыбался, все принялись тя­нуть руки выше.

Русаков ребят оглядел, долго не мог ни на ком остановиться. Наконец его выбор пал на Степу Калинушкина, да и то потому, что Степа — един­ственный — руки своей не поднял.

Даже Пашка, который был все-таки уверен, что Русаков о нем обязательно и отдельно вспомнит, даже он, Пашка, поднял руку, чтобы спросить о бабушке, а вот Степа, как сел за парту, как глаза вниз опустил, так до сей поры и не ворохнулся.

— У тебя, малыш, разве вопросов нет? — спро­сил Русаков.

— Это не малыш, это Степа... Калинушка! — подсказал Пашка.

— Прошу прощения... У тебя, Степа, разве ни одного вопроса не имеется?

— Не смущайся, Степа, спрашивай...— подбод­рила мальчугана Гуля.

— Когда с тобой разговаривают взрослые, мол­чать невежливо,— сказала Косова.

Тогда Степа набычился еще круче и, не подни­мая от парты глаз, почти сердито пробубнил:

— К чему задавать-то? Мне и так все давно известно...

Русаков улыбнулся еще шире:

— Да ну! Так уж и все?

— Все! — упрямо бормотнул Степа. А Гуля сказала:

— Ты, Степа, пожалуйста, встань и, пожалуй­ста, нам объясни, что же такое «все» тебе известно. Не тушуйся. Объясни толково. Ты же у меня один из лучших учеников.

— Объясни! Встань! — загудел еще громче класс.

Пашка подтолкнул приятеля под бок:

— Не трусь... Коля Русаков тебе ничего не сде­лает...

И тогда почти таким же решительным рывком, каким недавно выскакивал перед Косовой Пашка, Степа встал над своим местом.

Он поднялся, глянул Русакову напрямую в глаза да и выпалил:

— Зря ты к нам приехал! И братишкой меня называешь не по правде!

— Как?! — изумился Русаков, даже опустил клетку с чижом на пол.

— Как?! — выдохнул единым гулом класс, и сразу наступила жуткая тишина.

В этой тишине лишь явственно проговорила Косова:

— Что за грубость?

А Гуля побледнела точно так, как Степа, хотела к Степе побежать, потому что он уже навзрыд плакал, да Гулю опередил Русаков.

— Постойте, постойте, тут что-то совсем не то... Мы со Степой разберемся вдвоем, сами.

И, оставив примолкшего чижика вместе с клет­кой на полу, он к Степе шагнул очень быстро и, опять руша все интернатские правила, Степу приобнял, Степу поднял, широченной ладонищей утер обе его уже мокрехонькие от слез щеки.

— Ты что? Ну, что? Почему это я приехал зря и почему это я тебя не могу назвать братишкой?

Степа ткнулся мокрым лицом в плечо Русакову, завсхлипывал, забубнил безо всякой теперь серди­тости:

— Да потому что все-все неправда... Да потому что братишка у тебя только один Пашка. Ты сам о нем сказал: «Побратим»! И я знаю: ты приехал на своем алом экспрессе только лишь из-за него и уедешь в ваш хороший Кыж только с ним. А мы никто-никто никуда-никуда ни на чем не поедем... Мы вот и Пашку-то больше не увидим. А он мне, вот уж который день, стал — друг! Потому и выхо­дит: даже на алом экспрессе ты уж к нам лучше бы и не приезжал! И пусть бы все оставалось у нас по-старому!

— Верно... Пускай бы по-старому...— вздохнул вслух сидящий совсем невдали Федя Тучкин, а класс насторожился тревожно.

Русаков Степу с рук опустил, взглянул на Пашку.

Взглянул, тронул за плечо:

— Не понимаю ни слова... Какой такой алый экспресс? И при чем здесь ты, Пашка?

Вздыхать теперь пришлось Пашке. Он, повинно глядя на Русакова, сказал:

— При том, Коля, я здесь, что про алый-то экспресс это я и придумал. Ждал тебя, ждал; маму вспоминал, папу вспоминал; а еще все помнил и помнил твою, с Юлькой, о друзьях песенку... И вот — придумал для себя и для ребят алый экспресс! Он мчится вперед и вперед, а на нем едешь в Кыж ты, и с тобой, может быть, мы все вместе... Но теперь придумка кончилась, и Степа, и Федя считают: ни на какой экспресс, ни в какой Кыж ты, конечно, весь класс взять не можешь...

Вот от этого им и грустно, вот от этого Степа и заплакал, и сказал, что все зря.

Чем подробней, чем повинней говорил Пашка, тем серьезнее слушал его Русаков. И тем внима­тельнее смотрели на Пашу и на Русакова ребя­тишки, тем сочувственней становилось лицо Гули. Даже Косова, как в самом начале, недоуменно повела плечами.

Русаков, после того как Пашка смолк, с целую долгую минуту, а может, и намного дольше, тоже озадаченно молчал.

Да вдруг и задал всем живо, весело вопрос:

— А собственно, почему все, что мечтается, не всегда должно сбываться?

И сам ответил тут же:

— Никакая мечта на свете не бывает зря! Пашкина задумка — не такая уж выдумка. Когда у вас первые каникулы?

— Почти через три недели...— не слишком сме­ло, но все же с надеждой в голосе ответила Гуля.

— Через три! — стройно, куда Гули уверенней, моментально все наперед сообразив, грянули ре­бятишки.

Ну, а Русаков их уверенность поддержал. Он произнес то, чего они и ожидали:

— Приглашаю вас каждого на каникулы в Кыж! Мой в Кыжу дом будет вашим домом хоть насколько!

— Постойте! — опомнилась и заведующая.— Что вы хотите этим сказать? Вы хотите сказать, что берете над первым «Б» свое личное шефство? Не так ли?

— Ну, если этому так надо называться, то пусть так и называется. Я не против. С вашего, конечно, доброго разрешения.

— Разрешите, Валентина Семеновна, разреши­те... Ну, прошу вас! — сказала Гуля.

— Разрешите, Валентина Семеновна, разреши­те! — закричал Пашка.

То же самое закричал вслед за Пашкой Степа, за Степой Федя, а там и девочки подхватили:

— Ох, разрешите, Валентина Семеновна!

И вот, может быть, впервые слыша свое соб­ственное имя из уст ребятишек, Валентина Семе­новна впервые в своей педагогической жизни раз­вела руками. Развела, сказала:

— Хорошо, хорошо... Только, товарищ Русаков, под вашу ответственность. И только под вашу строжайшую ответственность, Галина Борисовна... Вы, Галина Борисовна, разумеется, обязаны пое­хать тоже в Кыж. Главным сопровождающим.