Ранний экспресс

 — Один удалец отчалил! Живи, друг! — махнул ему Русаков.

 Такой примолвкой он провожал каждую пичугу. То же самое сказал снегирям. И каждый раз оглядывался на Пашку, как бы приглашая взбодриться и его.

Да только Пашке виделось теперь все иначе. Пашка глядел не вослед птицам — он глядел, как пустеют клетки. И чем больше становилось их, необитаемых, тем, ему казалось, непоправимее пустеет и сам дом Русакова.

Лично Русаков еще — вот он! А дом его для Пашки пустеет и пустеет. И незачем ему будет сюда с этой поры заглядывать, не к кому будет приходить; и он, как бы пытаясь все сейчас проис­ходящее повернуть вспять, едва выговорил непос­лушными губами:

— А я-то, Коля... А я-то, Коля, собрался уже не когда-нибудь, а прямо завтра прибежать по нашей с тобой лесенке к тебе... Собирался прим­чаться к твоей автодрезине в твою бригаду... Но теперь что? Теперь это, Коля, уже ни к чему!

Пашка махнул рукой, опустил голову, а Русаков заходил по комнате из угла в угол. Потом встрях­нулся, решительно снял с гвоздя клетку со щебе­чущим даже и в такую минуту с безунывным чижом.

Клетку он впихнул Пашке в ладони:

— Уймись! Ты ведь вырастешь — сам в какой-нибудь путь катанешь! То ли в Москву на экзамен, то ли вот в заслуженный отпуск... Упакуешь, брат, чемодан, займешь в поезде полочку, и хоть тебе что! Впереди — пол-отечества, а справа, слева за окнами — облака, небо, новые города, новые поселки, синь лесов, ширь полей!

Чиж четко повторил:

— Пили-ей!

— Слышишь? С ним тебе будет не скучно ничуть. А еще, Пашка, помни:

Что так спешно поезда С нами вдаль несутся? Да затем, чтобы всегда, Хоть откуда, хоть когда, Нам к друзьям вернуться!

Русаков продекламировал это стихотворение на бодрый, маршевый распев, чиж ему подсвистел. В заключение Русаков добавил:

— Вот! Придумал только что!

И Пашка полную прыгучего шороха и свиста клетку прижал к себе, Русакова попросил:

— Повтори!

Русаков песенку повторил, и Пашка, соглаша­ясь с песенными словами, кивнул:

— Если вернешься, то, конечно, езжай.

Он даже не стал спорить, когда Русаков сказал, что отбывает ночью, что никаких проводов ему устраивать не надо.

— Давай лучше считать,— сказал Руса­ков,— что прямо вот с этой минуты время пошло все ближе к нашей встрече!

И время пошло, и чижик Юлька поселился у Пашки совсем не напрасно.

При чижике грустить было недосуг, за чижиком надо было ухаживать. Дважды в день ему полага­лось переменять питьевую воду, устраивать в блю­дце купаленку, подсыпать то и дело в кормушку дробленую крупу, приносить свежие пучки одуван­чиков.

За добрый уход Юлька отплачивал тоже не ску­пясь. Он отлично умел подражать многим домаш­ним, да и не только домашним звукам. Возбужденно начирикивал, когда бабушка на кухне чистила ножом дно сковороды; звенел точно в тон, когда Пашка размешивал в чайном стакане лож­кой сахар; вторил свисту электровозов на полу­станке, громкому звяку выгонных буферов.

Вылетали из чижиного горлышка мелодии зна­комые и Пашке, и бабушке. Так, вскоре совсем Пашка услышал от чижика мотив той, русаков­ской песенки:

Что так спешно поездаС нами вдаль несутся?

И подхватил сам:

Да затем, чтобы всегда, Хоть откуда, хоть когда,Нам к друзьям вернуться!

Бабушка спросила:

— Что за песенка? Откуда знаешь?

— Это нас с Юлькой научил Русаков.

— Да-а...— ласково вздохнула бабушка.— Да-а... Коля-то Русаков и теперь как с нами! Коля-то Русаков уехал, а нам его и на минуту не забыть...

Эту песенку вместе с Юлькой Пашка стал повто­рять часто. И каждый раз под эту мелодию ему чудилось: он видит, как в необъятном просторе земли по какому-то необъятному кругу сквозь рощи, поля и утреннюю летнюю рань мчится алый экспресс.

Он, экспресс, очень похож на тот, что был сох­ранен от беды отцом с матерью. Он весь такой же, как в то утро,— сверкающий, лишь на всем ходу из окна смотрит теперь не проезжий, незнакомый мальчик, а Русаков Николай. Он смотрит, следит в окно, как экспресс все круче да круче забирает по широкому повороту в одну сторону, радостно оглядывается на соседей-пассажиров и объяс­няет им: «Это мы берем направление на Кыж! А в Кыжу мой и Пашки Зубарева дом. Я обещал Пашке вернуться и вот вернусь теперь очень скоро...»

Под эту песенку Пашка теперь и жил.

Но вот нежданно-негаданно на Пашку и на бабушку навалилась новая незадача.

Приближалось первое сентября, и тут стало известно, что будущего первышонка Пашку могут записать в школу не ту, про которую думал Пашка, а только в школу-интернат. Причем в не очень ближнюю, в городскую.

Правда, и другие кыжимские ребята ездили учиться тоже в город. Ездили, потому что в кро­хотном Кыжу школу свою открыть было невоз­можно. Учеников тут набиралось — по пальцам перечтешь, да и те ученики все возрастов шибко разных. Одному надо в класс четвертый, другому в пятый, а следующему вовсе — в седьмой или восьмой...

Вот они и путешествовали на электричках; вот, когда очередь дошла и до Пашки, то в той-то известной всем городской школе сказали:

— Правильно! Из Кыжа к нам ученики ездят... Но они все старше, а ваш мальчик для самостоя­тельной езды мал. А раз он мал, то кто его будет сопровождать? Кто за него в пути будет отвечать? Вам самой это не под силу: вы же сама-то, изви­ните нас, очень старенькая.

Бабушка, ясно, что растерялась, бабушка на такие речи руками развела:

— Ох, конечно... Старость не радость. Вот и сегодня до вас я дочалила едва.

— Мы вам говорим про то же... Малыша на­до устраивать в интернат. Да, да! Только так.

Только такое наше с вами решение будет здраво.

Здраво ли, не здраво, так ли, не так, но вот Пашка и оказался в школе-интернате. Оказался на первый раз до школьной раздевалки, конечно, сопровождаемый бабушкой, но уже, понятно, без Юльки и, само собой, без Русакова. Русаков, как полагал Пашка, все еще на том алом, песен­ном экспрессе завершал тот необъятный, на полстраны круг.

В голове у Пашки от безотрывных воспомина­ний, то горьких, то светлых,— ералаш полный. И учится в школе-интернате Пашка Зубарев из рук вон! А вернее: не учится пока никак.