Ранний экспресс

Хвостик у Юльки вправду с черноватой отмети­ной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Руса­кова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никог­да. Опоминается лишь оттого, что в дом к Руса­кову заглядывает в конце концов бабушка.

— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?

— Я не надоедаю!

— У нас тут спевка,— заступается Русаков.

И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.

Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.

Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке,

делать нечего, надо собираться, да и хозяин го­ворит:

— Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...

— Все маешься, парень? Все учишься? — собо­лезнует бабушка.

Николай смеется:

— Добровольное учение — не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.

— Ско-оро...— кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:

— У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!

— Через два слова на третье...— уточняет ба­бушка.

— Все равно сам!

Русаков изображает удивление:

— Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.

Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в са­мом деле от него есть подмога, держит бабуш­ку за руку.

По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми кры­шами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.

Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полу­станке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.

На полустанок пришла редкостная минута без­молвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха — не сразу разберешь откуда — в этот покой мало-помалу начинает врезаться рит­мичное постукивание. Вскоре напористо, требова­тельно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловес­ный состав. Через миг — грохочет эшелон встреч­ный, тишины больше нет!

У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.

У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Паш­кой на стол.

— Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу... Наби­райся сил!

— Я без того сильный! — хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.

Бабушка с похвальбой соглашается:

— Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный... Вон до чего хорошо меня, старую, поддерживал на лесенке.

— Я тебя всегда буду поддерживать! А еще я буду приглядывать у Русакова за птицами. Он мне показал, как отмыкается дверь, потому что я человек Русакову — совсем теперь свой! 

— Ешь, ешь... Ты всем теперь свой...— подви­гает бабушка еще ближе к Пашке сковородку...

5

Вот так вот Пашкина жизнь в Кыжу после случая с отцом, с матерью начала было вновь налаживаться, даже строились кой-какие планы на будущее, но в самый расцвет лета, в июле, вдруг опять все пошло наперекосяк.

И первым нанес сердечный удар Пашке, как это ни странно, сам Русаков.

Не успел Пашка однажды утром выскочить по дрова во двор; не успел, как всегда теперь, первым делом глянуть сверху на дом Русакова, а Нико­лай — почему-то не на работе, он стоит на своем крыльце, он машет Пашке: «Лети ко мне!»

Пашка прилетел стремглав.

Русаков небывало радостным голосом говорит:

— Айда выпускать птиц на волю! А еще, Пашка, я сегодня тоже встаю на крыло.

— Как это — на крыло? — засиял было Пашка. Русаков вынул из нагрудного кармана рубахи два согнутых бумажных листочка:

— Вот — вызов на летне-осенние экзамены в институт; вот — приказ еще и на трудовой отпуск. Все подписано, все круглой печатью припе­чатано! Расстаемся с тобой до конца этих дел. Я после экзаменов-то еще сестер-братьев хочу навестить. А чтобы с каждым повидаться, надо объехать почти все матушку Россию. У меня их — братков да сестренок — целая великолепная се­мерка!

И тут Пашка ничего больше далее спрашивать не стал, он понял главное: Русаков его покидает...

Он оперся спиной о дверной косяк, уставил глаза в пол, принялся медленно водить босой ногой из стороны в сторону, из стороны в сторону по длинной доске, по крашеной половице.

Потом едва выдохнул:

— Что ж...

А Русаков засуетился. А Русаков тоже Пашку понял:

— Да ладно ты, ладно! Да я же ведь вернусь! Я тебе Юльку оставлю... Для компании... Давай-ка распахивай окно, устроим напоследок птичий праздник!

Не ожидая Пашки, Русаков раскрыл окно сам, начал отпирать клетку за клеткой сам, да только праздника, каким он когда-то намечался, все равно не выходило.

Птицы про волю помнили смутно и особенного стремления к ней не проявляли. Они вроде те­перешнего Пашки жались в отпертых клет­ках по уголкам, на хозяина поглядывали недо­уменно.

Только когда Русаков стал выставлять клетки прямо на подоконник, когда настороженные клювики пичуг омыло солнечным ветром, оплеснуло запахом спелых трав, зеленых листьев и смоли­стым духом сосновой хвои, то первым тут очнулся верткий поползень.

Он — серо-голубоватый — скакнул на белую гладь подоконника, шевельнул крыльями сна­чала робко, забыто, нескладно, да вот выправил­ся, и — порх! — безо всякого «до свидания!» скрылся за окном в кустах.