Раны любви
Шрифт:
Горничная ушла. И от нее остался запах какого-то скверного, острого, как уксус пахнущего одеколона. И остался на душе Маруси осадок какого-то скверного дела, какого-то скверного настроения от этой горничной, такой наглой и, по-видимому, знающей все секреты барина.
Телеграммы прекратились.
День за днем ждала их Маруся. И не было их.
И не появлялся тот красивый и нервный, и его горничная не приходила тоже.
Уехал он. Уехал. Слишком сильно любит он. Слишком сильно страдает.
И поехал разрушать все препятствия. И,
И Маруся погрузилась в дрему от мыслей о нем. И шел ее трудовой день незаметно. И, когда вернулась она домой, тотчас сладко заснула она, и ей снились новые прекрасные сны.
Видела она его и ее.
Оба стояли пред нею. Он — такой благородный и смелый.
Она — жалкая и падшая.
И он прощал ее и, как облако тая, уходил от нее. Она звала и плакала, а он ей говорил, уходя, что нельзя издеваться над сердцем.
И вдали он сиял сладостным ореолом и был прекрасен.
Прошел месяц.
Маруся тосковала в первые дни, как в тот страшный для нее период жизни, когда она влюбилась в двоюродного брата подруги Гречиной, студента, являвшегося каждое воскресенье на прием.
Она влюбилась в него стремительно, как только увидела его высокую, несколько сутуловатую фигуру и его смущенное от застенчивости лицо. Не разобрала, что он и кто он, и сразу влюбилась.
И когда, через неделю, узнала, что он уехал с каким-то эпидемическим отрядом на Волгу, Маруся в тоске перестала есть и спать и исхудала сразу в несколько дней…
А потом сразу оправилась…
Студента она больше не видела и не знает, что с ним. Но тоска оставила свои следы.
Точно кто-то прикоснулся к сердцу и грубой рукой проложил в нем грубые черты.
Так тосковала она и в эти дни.
Как и тогда, она ничего не ждала. Ни на что не надеялась. Только смущали сны, которые создавали такую близость. С ним, с любимым…
Но разве этот, дававший нежные и страстные телеграммы, — любимый?
Маруся припоминает его лицо.
Из смутных впечатлений прошлого встает вдруг яркий облик его.
Он подписывал всегда телеграммы «Ника».
А внизу четко стояло:
«Верхотуров. Сергиевская, 80».
Милый Ника!
К тебе несутся мечты!
Вот твое лицо наклонилось ко мне, когда ты подаешь телеграмму. Загадочное лицо.
Так печально глядят твои глаза. И так красиво оттеняет их печаль неровная и скромная алость щек.
И так просто твои прекрасные руки с длинными пальцами протягивали телеграмму.
Милые руки! Они умеют ласкать. Как горячо сжимают они ту, которую любят…
Отчего они не сжимают ее, Маруси?!
И Марусе становится холодно и жарко.
И чем больше она думает о нем, тем жарче ее мечты. Тем ближе она чувствует его и тем страстнее ей хочется увидеть его…
И вот в тот вечер, когда лил дождь в Петербурге, когда было скверно на улицах, грязных и нагло грязью
своей блестевших, когда человеческое одиночество на улицах чувствовало себя особенно тревожно, — в этот вечер пошла Маруся на Сергиевскую, к дому № 80.Ничего не думала Маруся.
Шла машинально, как она выдавала деньги и выдавала телеграммы.
Но что-то внутри говорило о надежде.
Она шла бодрой походкой и ничего не думала. Но чувствовала, что ничего не думает, и удивлялась. И не могла объяснить, почему вдруг такие провалы в ее мыслях образовались только теперь?..
Она подошла к дому № 80 и оглядела его пытливым взглядом.
Дом, как дом. Видно — барский. Везде спущены шторы. И из-за них виден тусклый свет. Где же он?
Спросить дворника, — стыдно.
Маруся прошлась несколько раз мимо дома и, наконец, решилась.
Подошла к дворнику и спросила его:
— Скажите, пожалуйста, здесь живет м-сье Верхотуров?
— Здесь, барышня. Вот подъезд.
Но Маруся уже смешалась и побежала прочь, к удивлению дворника.
Но он быстро сообразил, рассмеялся и весело сказал подошедшему кучеру:
— Опять новая… И откуда это только наш барин берет себе. Каждый раз новая. Вот только что подходила. Совсем молоденькая. Спросила и шарахнулась. Стыдно, видно, с непривычки.
И оба они оживленно заговорили о молодом барине и его постоянных романах…
Шел уже снег, и Петербург делался красивым. В тоске своего сердца, совсем непонимаемой ею, шла Маруся опять по Сергиевской.
Уже без всякой надежды увидеть его, Нику.
Милого Нику, страдающего и до сих пор не вернувшегося.
Маруся была уверена, что Ника еще не вернулся.
В Ялте он. Ждет, пока та, другая, эта отвратительная Надежда, не протянет ему свои руки и не расскажет своей матери про тайну любви.
И так шла Маруся по Сергиевской и дошла, как всегда, к дому, мимо которого она проходила всегда быстро, боясь, что ее узнает тот дворник, к которому она обратилась в первый раз.
И вдруг она увидела, что открылись двери подъезда наружу и из них вышел он.
Вышел, осмотрелся, оглянулся, точно отыскивая кого-то, и пошел к Литейному проспекту.
Маруся тотчас пошла за ним.
Она не знала, почему она идет вслед за этим таинственным для нее, загадочным Никой. Но страстное желание влекло ее, и она шла быстро-быстро, еле-еле поспевая за ним.
И, не думая, она подошла, уже на углу Литейного проспекта, к нему и, задавив свое прерывистое дыхание, обратилась к нему с вопросом:
— Извините меня, пожалуйста, я хотела спросить вас…
Ему послышалось «попросить вас», — и по обыкновению он опустил руку в карман и протянул ей серебряную монету.
Маруся отшатнулась.
Он остановился; стояла и она, впившись в него своими глазами. А он смотрел скучно и рассеянно и совал ей в руку монету.
— Вы ошиблись… Мне не надо…