Раскол. Книга III. Вознесение

Никон вернулся в креслице, с покорством наблюдая, как неторопливо, с бережностью управляет Мардарий спальное место, взбивает сголовьице, встряхивает наволоку и пуховое одеяльце. Хватит, поистратил здоровьице на невзгодах, а нынче и пора вспомнить, что ты, Никон, патриарх, и жить, глядя на свои годы.

– Ты, милый, маслица всякого мне поищи. Расстарайся, за деньгами не стой. Не достанет – перезайми. Без маслица лекарственная чаша пуста. Возьми зизаниевого, желудок чистить, да каштанового. … Ну, коровьего не надо, своего круги набиты. Кувшинцевого ты сам натопил, за это – молодец. Мигдалевого не позабудь, миртового и деревянного… Еще скипинардового и свороборинового, укропного и фиалкового. Из червей земляных тоже бы надо масла, да ты уж дома сам, когда вернешься, постарайся.

– Поздно стараться, батюшко. Зима на носу. Какие червие?

– А такие… У рыбаков перезаймешь. Они запасливее тебя. Не на шуров же деньги тратить? Репища да капустища когда копал, собирать надо было, да вытапливать в печи… И орешков прикупи греческих да мушкательных, шафрана и муксуса, гальбану, струи бобровой и чернобылевой водки. У нас еще осталось и старого запаса. Кой-чего я забыл сказать, так вот тебе перечень. Сам глянешь. Ну, ступай, сынок. Устал я что-то… Да еще передай Татьяне Михайловне во Дворец этот списочек, кого поднял на ноги с помощью моею Спаситель. В нем 132 человека поименно: 68 душ мужеска пола, одиннадцать младенцев, а остальное девицы да бабы…

Мардарий остановился у порога, уже не решался сразу покинуть келью; пережидал, что еще накажет в дорогу забывчивый святитель. Но старец, мучительно зевая, молча доковылял до лавки, неловко повалился лицом к стене, не раздеваясь, в чем был, склячил длинные ноги под животом, как ребенок. Мардарий, покидая опочивальню, еще слышал, как гундосил монах Иисусову молитву и беспокойно теребил на темени поредевший сивый волос. Гуменцо на макушке было желтое, сморщенное, как лежалая репка с синюшной желвой.

* * *

Многих Никон поставил на ноги и продлил земных радостей благодаря Христу. Отчитывал молитвою и маслицем мазал, и святой водицей кропил, а после и лекарствами пользовал, не брезговал травичками и мазями, памятуя, как учили тому древние мудрецы Галия, Ависения и Ипократ. И слава Богу, обходилось обычно с добрым исходом. Но и на старуху бывает проруха…

Однажды пришла молодица с ребенком на руках: говорит-де задуха душит; сама бледна, как холстинка, видом несчастная, взгляд растерянный и беглый, нос заострился. Краше в гроб кладут. Еще от порога крестовой палаты, сказав несколько бессвязных слов, вдруг стала хватать воздух ртом, чуть не уронила ребенка на пол, Никон едва успел поймать младенца, передал его Мардарию. Что с нею? женская истерия? иль запор в дыхательном горле? астма? западение легкого? сердечный упадок? иль камни в селезенке? Похоже на то; вон и мешки водяночные под впалыми тоскливыми глазами, и пот росою на впалых висках. Но сначала успокоить надо болезную. Посадил на лавку, прихватил ее тонкое запястье: пульс беглый, прерывистый, рука влажная и холодная. «Чья ты?» – спросил ласково. «Кузнеца Елисея дочь Марфутка…» – «Добрый кузнец, хорошо моих коней ковал. Кланяйся от меня… Ну что, моя девонька, с тобою прилучилось? Слышал, мужик твой потонул на озерах?» Молодуха кивнула, залилась слезами, стала икать. Никон в жаровне растопил гальбану, поплыл по крестовой пахучий смолистый дымок, дразнящий, растапливающий горло.

Марфутка вздохнула жадно аромату, приуспокоилась. Никон поднес ей чарку романеи, помог выпить; Марфутка сначала заотказывалась, пришлось приневолить. Надо было растопить у молодки горловой ком, снять задуху, откупорить жилы; для этого легкое французское винцо лучше всего, оно кровь полирует… И Марфутке действительно полегчало. Она даже засмеялась, но как-то крикливо, надсадисто, выпучивая глаза. Никон лишь на миг отошел от хворой, чтобы возжечь у образа Богородицы богоявленскую свечу, как больная заорала, повалилась с лавки навзничь, сильно стукнулась затылком. Лицо ее крепко посинело, очернело в обочьях. В животе взбурлило, ртом пошла сукровица. Никон только скликал Мардария, а молодка уж и померла…

Ну что он, великий старец, мог сделать, чем помочь? уж коли смерть на запятках, дышит в спину, тут ее ничем не обороть, и моли лишь Господа, чтобы дал кончину легкую, без корчей и воплей, когда бесы, гуртуясь в углах и поджидая жертву, чтобы перехватить ее у ангелов, готовы втихую заскочить в распахнутый в крике рот полонить беспомощную душу. Он ли, патриарх, желал Марфутке печального конца? Знать, Богу-то угодно, чтобы отдала голубушка свою душу на пороге моленной. Никон Черногорец по такому случаю успокаивал монахов в старину: «Если полагаешь, что вещь эта на пользу будет немощным, а прилучится от нее пакость, то Бог, смотря сердце твое, да не осудит тебя, ибо он знает, что вред причинил, сам того не зная…» Бог-то не осудит, но куда запечатать свои сомнения? Эх, знать бы, где падать, так соломки бы подстелил.

Вина бы не давать? иль гальбановой смолкой не окуривать? Дознайся теперь, откуда проник коварник в крестовую и поймал тебя за руку… Кузнец-то приходил после, как плакал; не осуждал, не казнил старца, но глядел-то укоряюще; одну дочку дал Господь, да и ту вот не смог уберечь. Вспомни, Никон, как помирали твои детки один за другим, и каждый раз будто небеса обрушивались на твою голову, и жизнь кончалась.

… Ужасно, ежли лекарственная чаша по ошибке досталась грешнику, как попущение, и наполнилась ядом.

… Даве-то на лавку едва заполз в чем был, так спать хотелось. И в глубокой старости сон, оказывается, немилостиво ломает человека. Полежал с закрытыми глазами, слушая, как дождь полощет в стены и ветер гундит в трубе, и дрему будто рукой сняло. Помаялся, сел, сронив тяжелые узловатые руки на колени, будто клешни. Воистину рак-каркун: чего упираюсь, чего пятюсь задом от смерти, чего страшусь? иль, как и собинного друга, и меня подстерегают за небесной твердью неисповедимые страсти, когда земные горести покажутся за радость и благо? Ой, давно ждут меня болящие у крыльца, а я расселся на постели, как старый пень…

Да то и огрузнул, христовенькие, что лихо окаянному руку вздынуть и головой шевельнуть. Такая немощь приступает к человеку на исходе десятой седьмицы, когда и самое малое дельце кажется за великий труд. Не про меня ли сказано мудрыми? де, люди, сильно предающиеся житейским попечениям, подобны откормленным птицам; имея крылья, влачатся по земле.

… Не взлетаю, да и не хочу?

… Эй, батько, воспрянь духом, или чуешь впереди новую туту и нужу, и нескончание скорбей? Утешься вестью: сказывают, молодой-то государь повадился ездить на Истру-реку в Новый Иерусалим, днюет там и ночует, и тетка егова, Татьяна Михайловна, с ним неотступно. Может, надует юноше правды про тебя? Вон и Шушеру помиловали, притащили из Каргополя на Москву, приютили во Дворце, а значит, каким-то боком то доброе расположение должно бы перекинуться и на тебя… .

Все так, сердешные мои заступленники, но до коей поры ждать милостей? Когда уж меня не станет на свете? тогда-то и спохватитесь, и зарыдаете, как небесные страннички, а я Тамотки по вас печалиться стану… Жаль государыня Марья Ильинишна рано сошла в ямку, она бы, любя меня, умолила сына Федора не оставлять Отца своего крестного во гноище. Не я ли хранил цареву семью, заступал за нее пред Господом, просил милостей, пас на земле-матери от всех напастей, стерег от бесов… Эх, уморили матушку преж лет врачи-костельники да домашние завистники, что давно невзлюбили Милославских за их простоту и худородность. И-эх, завистники, что с вас взять? кормитесь даровым хлебушком с чужого стола, а все желаете медка да наливных яблочков.

Ведь матушка-царица добрая рожальница была, воистину матерь всех матерей, дитешонки так и выпадали из нее, как спелые плоды с яблоневого древа, лишь подхватывай; здорова была душою, мягка сердцем, понятлива умом и неиссекновенна плотью. А померла от родин. Знать, секундина, детское место крепко прильнуло к матице, отстать не могло. Тянули, да сердито, и вызвали кровотечу. А надо-то было, возвратив государыне силы, напоив ее калганом и амбромускусом, мелко натертым в вино, после взять руты, шандры, божьего древа, чернобыля, всех по горсти, и те травы истолочь в ступе, вложить в горшок, запечатать и варить час, чтобы воды выкипело до половины. Потом же сделать у того горшка сверху дырку, и в ту дырку влить лилейного масла ложек десять, и посадить жену на стулец, и тот горшок под нее поставить, и трубку в тот горшок одним концом опустить, а другим вложить в тайный уд, чтобы пар из того горшка шел до матицы внутрь. А коли пар иссякнет, вновь подложить угольев горячих и сделать жар, пуская в матицу, а сидеть нужно над горшком с час, окутавшись во всех сторон, и такое лекарство лучшее из всех…