Раскол. Книга III. Вознесение
Шрифт:
… Эй, патриарх-самохвальник, и неуж полагаешь, что лекари-иноземцы тебя дурнее и хуже знают «Травник Любчанина»? Столько твоего и умения, Никон, что заучил из книги рецепт; но ни разу же не бабил ты жонок, не принимал у родильниц младенцев и даже не видал, как мучаются повитухи, доставая у стельной бабы ребенка. А вдруг тебе, патриарх, прилучится беременную порознить, не падешь ли ты духом? А журить других у тебя хватает смелости, похвалебщик!
– И никакой я не похвалебщик, – пробурчал Никон, толкуя сам с собою. – И никого учить не беруся, не такой уж я дока и многознатец, чтобы лезть с непрошеным советом. Но так думно мне, дураку, что Ильинишну столкнули в ямку прежь времен. Может, так
Никон постучал в пол колотушкой; под ним была больничная камора, оттуда глухо доносились голоса. Поднялся больничный монах Зосима; патриарх велел посылать к нему страждущих… Одни уж давно бродили на прием, других только что пригнала нужда. Зашел в келью крестьянин с резаной раной: тесал мужик баклушу и отрубил себе пясть; другой – упал с воза с сеном и сломал ногу в лодыжке. Мужик был горячий, ерестливый, зараженный на работу, не давал ноге срастись, постоянно бередил, из-под лубка сочилась кровь…
Старой бабе Никон накинул рожки на пузье, унимая застарелую пупочную грыжу; надсадилась женка у печи, волоча ухватом корчаги с пойлом для скотины. Косоглазой девке уже третий раз мял спину и плечи, добывал кулаками хрящики; у несчастной стал расти горбик. Отчитал икотницу, прыская в лицо с венчика святой богоявленской водицей. Еще у одной посадской вековухи залепил пластырями вулканы на ляжках: та стыдливо ойкала и густо багровела, высоко задирая сарафан и поняву, прикрывала тайное место ладонью. Девочке лет четырех, пришедшей с молодой сдобной мамкой, давал снадобья от грудной жабы…
Потом старой бабке жаловал три деньги, отправил домой. Косоглазой девке подал милостыней пять алтын, а икотнице и спелой мамке с дочкою – по десять алтын. Еще поднес по чарке фряжского сладкого винца и сам пригубил, поглаживая ребенка по кудрявой головенке. Никон вдруг слезливо расчувствовался и снова вспомнил своих незажившихся детей и жену, скончавшуюся в монастыре. … Ой, не дай Господи болеть в таких летах.
«Ты ее почаще выгуливай по лузьям, где рамон-трава растет, да лесным опушкам, где яловень и молодые сосенки, – советовал Никон дородной молодухе с выступистой грудью и сеевом рыжих веснушек на губастом лице. Та щурила зеленые хмельные глаза и заискивающе кивала. – Да не давай угарывать в дому, продухи открывай, да почище прибирай в изобке, не ленися, да сквозняков не делай и тухлого в доме не заводи. Любите рыбу квасить да мясо парить до синих мух, и тогда тяжелый дух опускается в утробу и желтую желчь возмущает, подымается к горлу. Да свечки не забывай ставить святым угодникам, они всегда придут на помощь; молися Феодосию Печерскому, Сергию Радонежскому и святым соловецким Зосиме и Савватию».
Никон еще пригубил вина, не пожалел и бабам, прежде чем продолжить совет:
«А еще угождайте, не перечьте святым угодникам Николаю чудотворцу, святому Пантелеймону-целителю, Косме и Дамиану; да молитеся Фролу и Лавру, преподобному Моисею Мурину и святомученику Киприану, он душу лечит. Беременных охраняет Федоровская Божья Матерь, грыжу лечит великомученик Артемий, оспу – святой Конон, блудную страсть Иоанн многострадалец, боли в животе – отроки Ананий, Азарий и Мисаил…
Хочешь, Феклушка, дочери пособить, а она у тебя ишь какая красавица, то поменьше тешь утробу свою. Вон разносит тебя. Иль поесть любишь?»
«Люблю, батюшка», – покорно согласилась женка и задорно стрельнула бесстыжими глазами.
«От обжорства, Феклинья, многие недуги оборяют, спаса от них не станет. Поначалу ноги остамеют, будут тебе, что стулцы, брюхо огрузнет, а после и руки начнут трястись, щеки обвиснут, глаза заплывут
жиром, как у свиньи, и ослепнут, голову, как обручами, стянет болью, желудок опустится, и ничего ты в жизни не захочешь и не заможешь больше, а только есть, есть, есть. Поняла меня, баба?..»«Как не понять… Прости меня, грешную», – Феклушка упала пред святителем на колени, пудовые груди легли на кожаные ступни монаха.
Никон окатил Феклушку, легонько пехнул в темя:
«Ступай… Да блюди, что я сказал. А девочку приводи…»
В пятом часу ночи вдруг притащил свою жену посадский дьячок Никита Исаков. До утра, говорит, ждать не могу, бабу сердце томит, вот-вот лопнет. Жена Фелицата, худенькая, смуглая с лица, как галчонок, востроносенькая, цветастый повойник туго обтянул головенку, отчего хрящеватые тонкие уши торчат, как ручки у глечика. Под белесыми тупыми глазами страдальческая синь. Порог переступила осторожно, валко, как утица, живот в келью перенесла бережно, ласково сложила вялые ручонки поверх зипуна, как бы унимая в матнице хлопотливое дитя. Ползет бочком, абы попкой, где искать спасения?
«Ты ошибся, Никита… Жену-то к бабке пора на разродку. Вот-вот рассупонится. Иль глаз у тебя нет, ко мне-то волок?»
Дьячок, тощий, как дрын, голова в притолоку, гугнил у порога, боясь переступить в келью: знал, патриарху не перечь. Переждал, сминая в кулаке колпак, и снова заклянчил:
«Помоги, владыка. Не откажи. О тебе славу повсюду поют. На тебя лишь надея. Сердце у жены ндравное, вдруг лопнет.
Куда я без Фелица-ты-ы?» – заплакал Никита в голос, зашел в келью, плотно притворив дверь, повалился старцу в ноги.
«Куда-куда, на кудыкину гору! Притащил родильницу в келью, дурак, на-де, патриарх, принимай ее. Что мне прикажешь делать?»
Дьячок не вставал с колен, лишь сопел и тихо точил слезу. Никон умолк, и дьячок снова повел на свое:
«Боится жена повитухи… Черный глаз, баит. Четвертый раз Фелицатушка норовит рожать, да в те-то разы все мертвеньких, все мертвеньких. Святый старец, на тебя молюся, как на живого Бога. Отчитай. Безсмертные души святых угодников тебе в помощь».
… Ну, патриарх, каково в славе-то жить-поживать, да в победные трубы погуживать? Нахвастал, а вот и поймал тебя случай на слове: де, не хвались, едучи на рать… Бабить, конечно, тебе не пристало, а отказать и вовсе не гожо. Христос ходил по палестинам, мертвых подымал и не гнушался исцелять не токмо болящих иль проказных, но во гноище подыхающих. Но чтобы бабу порознить?..
А вдруг помрет? На кого смерть списать? Ведь на мне повиснет тяжкий грех.
Значит, то Богу нашему угодно… Берися. Господь попустил человекам плодиться во славу Творца. Встречай, Никон, нового гостя прямо во вратах родильницы, раз дана тебе лекарственная чаша.
Никон перевел взгляд на Фелицату. В ее глазах жила безнадежность. Баба мертво, тускло смотрела на образа, уже ни о чем не прося. Эта обреченность сломила старца.
«Когда по срокам-то? Не перегуляла? – спросил у дьячка. – Урину бабью смотрел утресь? Не с кровцой ли? Темна ли, светла?»
«Я что, знахарь, чтобы сцаки смотреть?»
«Дурак… Дураком рожен, дураком и заморожен. На морде твоей написано, что круглый дурачина. Я-то отчитаю, призову Господа во спасение, но коли тут же и плод двинется?»
Поймаем, батько… Вылетит – и поймаем, вдруг угодливо захихикал дьячок, подавляя слезу. Уже по голосу старца он почуял, что тот сдался и отступного не даст. Сейчас Никитиной веры хватило бы, чтобы и на палящем морозе, иль в безводной пустыни скороходкой выскочил младенец, даже не потревожив открытых врат родильницы. Ой, хоть бы кроху мужней неколебимости вдунуть в Фелицатину душу…