Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга II. Крестный путь

А внесли на переменных уху стерляжью с расстегаями, да уху окуневую с пшеничными карасями, да глубокие тарели с икрой дробною паюсной, да язевой, да с рыбьими яйцами семужьими, да щуки тело гретое, да грибки тяпаные, да горошек-зобанец, да кашку из репы томленой, да рыбу-муксун вялеными прутьями, да косые пироги с луком и горохом, и рыжиками каргопольскими, и квашеной капустой, да киселек овсяный, да толокняный, да житенный, клюквенный морс, да сливы на меду и груши астраханские в патоке, да бухарский узюм.

И за доброй трапезой в молитвенной тишине, перед всякой переменой поминая Господа, как-то и не вспомнилось, что нет за утренней вытью блаженного Феодора. Может, и давно спохватился келарь Феоктист, тревожась за брата, но не решился подать голос. И когда явился юрод в столовую избу, то многие вскоре решили в душе, что лучше бы и не приходил Феодор, а ступал бы себе куда подалее, с глаз долой, не порушая монастырского твердого устава своим прекосливым норовом.

Юрод был в прежней своей хламиде до пят, с пестерем на загорбке и черемховой двурогой ключкой, обвитой бабьей темно-синей бейкой. Значит, загодя сбирался. Скинув чужое платье, Феодор стряхнул с себя и ту мирскую временную личину, что казила его, но истравливала сердце, лишала его блаженных духоподъемных крыльев... Вишь, вот летел к Господу, а сквозь небесную твердь так и не смог проткнуться; у изменщика чугунная плита приторочена к ногам. Но сейчас и взгляд-то у юрода стал иным, лучистым, приглубым, но на дне глаз мельтешило что-то тревожное, всполошливое, словно бился язычок гремучего родника-студенца. Переступая высокий порог, юрод подобрал подол кабата, обнажил худые, с белыми проточинами и язвами баталыжки.

И, пристально оглядев застолье, поклонился бояроне:

– В боярский двор ворота широки, да из двора узки. Не для чего угодил, да не по што и жил... Не томи более, спусти прочь, Федосья Прокопьевна...

Бояроня и ответить не успела, вмешался карла, встряхнул головою – зазвенели стеклянные колокольцы, из-под ватного колпака посыпался в подстолье горох, раскатился по полу. Сказал злобно:

– Синепупый пришел. – Синепупый! Ты что, на смерть собрался?

– Поди и продай меня царю, – отозвался юрод. – Скажи: ему пора венчатися со смертью. – Голос Феодора стал ледяным, замревшим. – И хозяина молодого продай за чечевичную похлебку. Продай ангела, вокруг же его ты обвился змеею. И матушку Федосью Прокопьевну тоже продай.

– Сдох бы ты скорей, что ли. Чего тянешь? – Захарка приотвернулся, погладил Ивана Глебовича по плечу, покрытому кожаным терликом, так вкрадчиво коснулся, будто невзначай соринку смахнул, и лупастые, смородиновой темени глаза всклень налились слезою, и нос набух и покраснел, и над нижней губою вдруг выпятились два неисточенных бело-розовых клычка. Ой, многих еще пожрет карла. – Помирай, урод, ямка тебя заждалась. – Карла травил, посмеиваясь, и победно озирал стол. – Зря хозяина томишь, сон отымаешь, и на Федосью Прокопьевну, на мамку мою, насел, что грудная кила.

Карла приоправился на высоком стульце, подтянулся за подлокотники, сановно выпятил грудь, добыл из-за пазухи шелковую цветную фусточку и, встряхнув платок, громко прочистил нос...

– Иван, сынок, дай шуту отбою, – с улыбкой подсказала бояроня сыну. – Щелкони мерзавца, чтобы до вечера чесалось. Расселся, как наш бесстыжий царь, а распоясался, как турок, да еще и Бога честит.

– Это ли ваш Бог?! – насмешливо переиначил бояронины слова карла и, спрыгнув со стула, скрылся под столом, ловко проструил меж бабьими подолами в дальний конец трапезы и вынырнул из-под камчатной скатерти к ногам юрода, бесстрашно воззрился на него, широко разоставя сапожонки. Бархатные алые шальвары с золотыми галунами вдруг надулись пузырями. – И вы на него молитесь? – Захарка указал на юрода пальцем. – Что икона, что лопата... Воистину вчерась не врал вам: без вина Бога не спознаешь... Ну что мне с тобою делать? – раздумчиво поковырял пальцем в носу. – Вот, пожалуй, дуну – и улетишь к едрене фене, ко князиньке Голицыну под золотой шатер на палаческие качели. Там таких не шибко чествуют, живо шкуру натянут на тулумбас. Шкура у тебя добрая, задубелая, как у коньей задницы... Иль к государю отправить в Разбойный приказ на правеж? Может, ты, семендыр мезенский, и не знаешь того, что я все могу. Меня и цари хоть и лают, да тешат, и всякое слово на ус мотают...

Дворецкий Андрей Самойлов не стерпел: больно было слышать ему, как клянут святого, кому православная Москва кланяется, как прежде почитала Василия Блаженного, а тут, в дому верном христианском, среди оплота истинной веры, завелся окаянный анчутка, и ну мутить воду, как навадник, лутер и папежник. Ежли покинет юрод усадьбу в худых душах, не жди добра: по ветру накинет проказу, иль огнем выжжет, иль саньми затрет на ровной дороге, иль маруху-марею нашлет. Вышел дворецкий из-за стола, хотел за шиворот встряхнуть карлу и вышибить за порог, как щенка. Но оглянулся на молодого хозяина: по нраву ли будет тому? Иван Глебович сидел бледен, печально призатенив глаза. Но губы отчего-то рдяно горели под смоляной стрелкою усов. Захарка успел отпрянуть, ощерился по-собачьи и лайконул хрипло. Бояроня не сдержалась и, наконец, засмеялась. Феодор погладил карлу по сивому бобрику, ловко притянул к себе и положил верижный крест на макушку, пригнетил Захарку. Карла разом сомлел, ноги его подломились.

– Ведомо: щетинку в кудри не завьешь... Не троньте его, люди добрые. Тоже Божья тварь. Не было бы Июды, не стало бы и Христа. И злой на что-то попущен на свет. Устами убогонького сам Христос к нам взывает. Притулите Июду, обогрейте его, чтобы предал вас! Ты лай, лай, миленький, пуще. Спеши, Захарка, и нынче же предай меня... Уйду – не мешаю, умру – не дышу. Вот-де: я все о смерти, о смерти. А кто о смерти не мечтает, то уже не живет. А ты, бояроня, не заколевай сердцем, де, сыну все. Бог дал богатство нищих ради, так и сыпь вокруг веселой пригоршней. На кой сыну твоя гобина? Потчуй, потчуй! На наших горбах в рай-то и въедешь. Иль не внятно тебе? Братец, пойдем скорей из дому, не засиживайся понапрасну у чужих крох, подавишься...

Юрод взялся за дверную скобу. Испортил всем трапезу, будто в сдобную перепечу замуровал хитрую лещевую костку: нате-де вам, многопировники, подавитесь. Монашены сутулились за столом, потупясь; соловецкий келарь, похожий на княжьего тысяцкого, мял клочковатую бороду и не мог согнать с лица нелепую улыбку. Мысленно-то он уже давно был у Кремля; в Соловецком подворье, поди, заждался архимандрит, пора возы уряжать в обратную дорогу. Но и здесь, в знатном дому, надобно выгадать келарю, чтоб уйти с подачею; в монастырской казне всякий грош надежней извести латает дыры в городовой стене.

– Решился коли, так уходи, – вдруг строго велела бояроня. – Твоя правда: Божий странник – не домовой хозяинушко, в запечке не жирует. Зря тебя запирала.

Феодор вздрогнул спиною, не ожидал подобных слов; резко повернулся испитым, землистым лицом к Федосье Прокопьевне, пронзительно вскрикнул:

– А вы-то как?.. Ведь пропадете без меня!.. Вижу: много мяса разложено по торгам. И жбаны крови разоставлены по ларям, что морс брусеничный... Как вы-то будете без меня?!

Юрод встряхнул ручонками, просторные рукава посконного кабата плеснулись над головою, как крылья ночной мыши.

– Нет, не уходи! – опомнился Иван Глебович, выплыл из памороки, на щеках пробрызнуло румянами. – Батюшко, отец святый, не покидай. Они ждут за воротами, чтоб тебя повязать...

Иван так уверенно сказал, будто в окно подглядел.

– Что вы о нем печетесь, православные? – поднялся Феоктист и, склячив руку с чаркою, приклонил ее к груди. – Юрод славою прикрыт, как щитом небесным несокрушимым. Иль не знаете того, что юроду всякое несчастие в услугу? Для юрода нету худа на сем свете, ибо не его смерть пасет, а он за нею с кнутом бродит. Иль не так, брат?

Феодор не ответил. Он замялся у порога, не ушел сразу и сейчас, бессмысленно блуждая по трапезной невеселым взглядом, отыскивал беду для боярского дома; он чуял ее нюхом, но пока не видел; беда уже проникла через высокие пали мимо сторожи, пролезла в невидимые тайные ухоронки и притаилась там до часа. Только ли его поджидает у вереи дьяк с подьячим да полуполковник со стрелецкой спирою? Вот дикое время настало, когда всех скрадывает орда немилостивая, кто за правду встал, за Русь святую и Господа нашего Исуса Христа. Седьмиголовый сатана разлегся по всем холмам стольного града и ощерил зубы, чтобы впиться в мужичьи исхудалые от бескормицы мяса. И то? Вроде бы Никона-шиша не стало, сгинул нечестивец на Белом озере, но дух зловещий, зовомый антихристом, допрежь себя засылает на землю то зябели, то замоки, то суховеи, то саранчу, то мышу, то язву, то шишигу окаянного, то клеща рыбьего, то червя мясного толщиною с волос, что, заселяясь в утробушке, выедает ее истиха...