Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– «Убийцу»! – прыснула Лаугард. – Ты так сказанул, как будто он его убил!

– Но старался же!

Экшн до того ошарашивал, пришпиливал к месту, что астронавтка Марьяна, где-то раздобывшая бумажный веер и до этого весело обмахивавшаяся им все время от жары – в тот самый момент, как кортеж поравнялся с ними, раззябав рот от зрелища, немедленно опахало выронила на пыльную обочину, меж чужеземных ног зрителей; спешно полезла его доставать – достала, выпрямилась и тут же, от растерянности – и уже вдогонку – вдруг зачем-то начала махать игрушечной машинке этим дурацким пестрым веером, прямо как революционно упраздненным по личному распоряжению Иоанна Павла ватиканским страусиным флабеллумом.

Шлейф наступающих самим же себе на головы вылупившихся во все глаза икринок, тянущих шеи из лавы длиною в город, вслед за громыхающей Коробчонкой, которая прозрачна, как плацента, и пуленепробиваема, как Иоанн Павел.

И вот теперь Кароль Войтыла, с явным наслаждением высвободившись из бронированного катафалка и, с не менее явным нежеланием влипать своими руками в официозные лобзания клириков, ловко отбрыкнувшись по пути от всех подобострастно искавших его общества епископов – спокойным и уверенным голосом, легко переходя с одного языка на другой, разговаривал в микрофон с буйными, притихшими пелгжимами – так, как будто знает каждого по имени – перелетая голосом по диезам стоязыкой гаммы, и возвращаясь обратно – даже не меняя интонацию; при этом каждый оболтус на космически-громадном бульваре, как по мановению благословляющих рук, умудрялся понимать смысл произносимых слов раньше, чем успевал суеверно заметить, что в данный момент Войтыла говорит как раз на языке, которого ты не знаешь:

– Но какой бы драгоценной ни была внешняя свобода – одной внешней свободы не достаточно! Она должна корениться в свободе внутренней, которая принадлежит детям Божиим, живущим по Духу Святому и руководимым честным моральным чутьем, умеющим выбирать добро! – рельефные горизонтальные морщины на огромном, загорелом, рубленом лбу Иоанна Павла при яркой его мимике то взмывали и разбивались вдребезги, как скрижали, а то – склеивались опять, крутой строфой. – Освобождение, которое даровал нам Христос – это освобождение прежде всего от греха – корня всех видов человеческого рабства. Апостол Павел говорит: «Вы выкуплены дорогой ценой. Не делайтесь же рабами греха!» Господь наш Иисус Христос сказал: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Это ведь и предостережение: бегите от всякого рода иллюзорной поверхностной свободы, которая не основана на истине, бегите от всякого рода эрзацев свободы, которые уводят от истинной полноты духовного человеческого бытия; бегите от всего того, что приводит опять в рабство греху. Молодые мои братья и сёстры! Не бойтесь быть святыми! Летайте высоко! Будьте теми, чьи цели достойны сыновей и дочерей Божиих! Сегодня, уже спустя почти две тысячи лет, мы вновь ясно видим, что Господь Иисус Христос – Единственный, Кто приносит людям, мужчинам и женщинам, истинную свободу – свободу, основанную на Истине. Бог даровал вам свободу! Не растратьте этот величайший дар!

Елена слегка пожалела, что рядом нет Ани: «Ух, эта агностическая зараза бы насладилась разгадывать лингвистические загадки!» Сама же она, даже не успевая изумляться, как-то незаметно для себя перепрыгивала и скакала по лингвистическим классикам: когда Войтыла цитировал узнаваемые (сразу вспыхивавшие на берегу смысла, издали, с ветреного моря голоса опознаваемые по двум-трем этимологическим маякам или именам) фразы из Евангелия и апостолов, корабль понимания быстро и безопасно проходил все рифы и приставал к берегу; и быстро, до отвала, нагружался тут необходимым товаром – и теперь с купцами с прочих берегов уже было чем торговать: ячейки тут же сами собой достраивались, и новый словарный запас, только что невольно почерпнутый, тут же раскодировал и весь последующий произносимый Иоанном Павлом текст. Для того, чтобы точно, во всех оттенках, расшифровать совсем уж непонятную фразу, достаточно было внимательно послушать ее на трех незнакомых языках.

И забавно было вдруг, брезгуя наушниками с радиопереводчиком, разгадав алгоритмы фраз, выкупить легкое смещение оттенков смысла между польским и русским, неожиданно придававшее обоим языкам жара: так польская milo'scia расцветала вдруг по-русски любовью.

Иоанна Павла заставляли петь, обниматься, и – самый напряженный пункт программы – слушать посвященные ему песни.

– Ой, Леночка, смотри какой ужас: он же безрукий, этот певец… Мексиканец, что ли, латиноамериканец какой-то точно! Вон, вон, посмотри: какой хорошенький… Бедный! Смотри! Это ж он ногами босыми, оказывается, на гитаре, вон, играет! Смотри! Видишь, видишь – гитара у него под ногами лежит! – дергала Елену Лаугард, разглядев в боковой экран то, чего не видно было из-за голов.

Молниеносность закулисных преображений поражала.

Иоанн Павел, кажется, не слишком ловко себя чувствовал в огромном палевом папском аппетитном колпаке кулинара. Но зато удивительно органично смотрелся в простенькой элегантной белой дзимарре – с крылатым романтизмом – и в милой, на венчик дыньки похожей, дзуккетте на кумполе. Но в чем бы он ни выходил, какое бы из навязанных вычурным ватиканским этикетом облачений ни надевал на каждой из тусовок в этот день – Войтыла без устали, с деловитой радостью Божьего работника, наконец-то подошедшего к самой лакомой части жизненного труда, был занят, по сути, исключительно только одним: посвящал Богу каждого, приехавшего в Ченстохову – из России и из всех восточно-европейских стран, освобождающихся из-под богоборческих режимов, и всё повторял и повторял, на всех языках:

– Вы приняли духа усыновления Богу. О том, что вы дети Божьи, свидетельствует Дух Сына Божьего, посланный Богом в ваши сердца – Дух, вопиющий: «Авва, Отче!» Вы больше не рабы никому, вы – дети Божьи!

И его апостольской жест десницей и шуйцей – был отражаем миллионным морским прибоем. И как гигантский часовой маятник с метрономами наручных часов смотрелись вздетые вверх, сцепленные друг с дружкой, раскачивающиеся в такт музыки ладони миллиона взрослых детей – итальянцев, русских, корейцев, парфян, мидян, иудеев с прозелитами – кто крепко, а кто с гудошными срывами, распевающих к небу по-польски «Abba Ojcze». И Ольгина часовая розетка на запястье выглядела здесь весьма уместно. Стоявший от Елены справа Воздвиженский взглянул было в ее сторону, но потом смутился, замешкался – и в результате уступил ее руку какому-то обернувшемуся низенькому сияющему корейцу, едва до ее руки дотянувшемуся, и посекундно радостно подпрыгивавшему, чтобы раскачивать корявыми ветвями одной волной со всеми.

Ночью, после вигилий, когда на темном бульваре при свете свечей и глаз загадочный припев «Vigilamus» облекся вдруг наконец в реальное бессонное действие, Елена зашла в монастырь в уже знакомую неспящую часовню Раненой Мадонны. В углу тихо сидели, в легких прозрачных лессировках косынок, двое ангелов (польских?), листая пальцами по кругу ружанец, лествицу, розарий – все благоуханные имена чёток разом, вместе взятые.

Встав напротив закрытой золотым щитом иконы, Елена на секунду устало прикрыла глаза – и внятно увидела на подложке век перед глазами изображение Марии – смуглой, заплаканной; и ее Сына – грустного не выспавшегося еврейского Пацанёнка с книжицей.

– Матка Боска Ченстоховска… – проговорила она вполголоса, пытаясь воспроизвести вкусный польский акцент: распробовать слова. – Матка-Боска-Ченстоховска, – повторила она еще раз с какой-то родственной улыбкой.

И вдруг так и осела на корточки:

– Господи! Да ведь это и есть она – та самая Матильдина икона, с непроизносимыми чешуще-щебечущими согласными! Как же так бывает – слушаешь ушами – и как будто не слышишь, не воспринимаешь – и вдруг! Вот же оно – сбывшееся завещание моей богомолицы прабабки Матильды-Матрёны! Вот же! Не какой-то там глупый дом с колоннами на берегу Енисея, не какая-то там глупая кондитерская фабрика, и уж тем более не польский княжеский титул – вот же! Вот же – сбывшееся откровение!

Ржавые ключи чужой памяти, которые она неясно зачем всю жизнь носила в кармане, и на которые время от времени натыкалась рукой, когда лезла за мелочью, ключи, про которые невольно думалось, что дверь, к которым бы они подошли, уже давно не существует на земле – тут совершенно неожиданно, почти случайно вставились в загадочную замочную скважину, и вот теперь проворачивались – и замок отпирался. Золотой щит плавно поднялся, раскрыв икону. Елена застыла перед смуглой вечностью. И даже и думать робела о том, что, в согласии с Матильдиными обетами, ждет вскоре за этой открывшейся дверью.

Выходя из часовни, в правом углу, в окаменевшей коленопреклоненной фигуре на полу, Елена с некоторым недоумением узнала гуталинокудрого итальянца, который вечером на бульваре не давал ей проходу, и, горланя неаполитанские песни, затаскивал в хоровод, отплясывать какие-то межнациональные жиги. Электрический светильник выхватывал его жато-кучерявую (казалось, только что после крутейшей химической завивки) шевелюру на макушке – и заставлял гореть плечи красной футболки; арык света стекал и чуть ниже – в ущелье, меж сколиозных лопаток, и подчеркивал еще пару косых отрогов майки. Но ниже колен ноги оставались в густой тени – и казалось, что растет он прямо из каменного пола. Джинсы на заду были отклячены фонарем из-под ремня. Рядом валялась отброшенная им – и казалось вовсе забытая – черная поясная сумочка на ремне для документов и денег.