Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
– Ты, что ж, – орет Шломо, – считаешь, что Бог, если бы Он существовал, то каким-то другим духам позволил бы хоть что-то внедрить на земле?!
– Извини, Шломо, – говорю, – но в Евангелии от Луки Христос впрямую называет, например, змей, скорпионов и всякую прочую нечисть «силой вражьей», в смысле сатанинской, – и дает силу Своим ученикам наступать на них. Я удивляюсь, как невнимательно люди читают Евангелие, как мало значения люди придают словам Самого Христа, в которых, безусловно, конечная истина, – а упиваются вместо этого своими собственными идеями, возводя их в догмат! А в другом месте – в Евангелии от Матфея – Христос даже злых людей называет «плевелами», то есть сорняками, которых «посеял враг, дьявол» – на Божьем поле. Я подозреваю, честно говоря, что аналогичные «дьявольские сорняки», «плевелы» есть во всем видимом мироздании, что сорняки эти внедрены дьяволом в самые основы видимого падшего
– Я не понимаю! – орет Шломо. – Ты можешь, конечно, выбросить мою шляпу в этот грязный пруд – но я отказываюсь понимать: как Бог мог допустить, чтобы дьявол что-либо «сеял» или «насаждал», как ты выражаешься, в мироздании?!
– Шломо, – говорю, – я очень хочу спать. Давай завершим уже эти наши разговоры про мироздание, а. На сегодня хотя бы – хватит уже, а… Христос никак подробно это не объясняет – а приводит только четкую метафору: хозяин поля посеял доброе семя на поле – а ночью пришел «враг» и посеял плевелы. Эти слова Христа совершенно четко и однозначно говорят нам о том, что далеко не всё и не все, что и кто существуют в мире, угодны Богу, и что отнюдь не всё и не все спасутся – потому что Христос обещает, что в конце земного времени Он пошлет ангелов своих и они соберут все плевелы, все соблазны и всех делающих беззаконие и ввергнут в ад. Есть такие явления в животном мире – такие как жестокость, желание отнять чужое, желание добить раненого и более слабого, – которые совершенно явно просто по определению не мог сотворить Бог – потому что Бог благ. Значит – это сатанинские «сорняки» и «плевелы» в мироздании, результат грехопадения и развязывания сатанинских сил в земном мире. Автор ведь всегда легко узнается по духу содержания и по стилю, не правда ли? Вот в животной жестокости – и содержание, и почерк, и стиль явно не Божеские, а сатанинские. Всё, к чему призывает Христос, прямо противоположно всему этому. Было бы некорректно подозревать Бога в двуличии: якобы Бог Сам создает гадость – а нас призывает быть святыми. Господу Иисусу Христу не пришло же в голову говорить: «О, как прекрасны скорпионы, убивающие людей!» – или «Как прекрасны отвратительные пауки!» или «Как прекрасны глисты и клопы!» Нет, это было бы богохульством – Христос восхваляет красоту только действительно красивого и прекрасного – лилии!
– Ну со змеями и пауками, – орет Шломо еще более обличительно, – всё очевидно. Но с какой стати, скажи на милость, вы пеликана христианским символом считаете?!
– Шломо… – вздыхаю, – забудь про это. Кошмарное невежественное недоразумение. Алхимики пеликана тоже своим символом считали, из-за того, что его уродливая голова, клюв и шея похожи на перегонный аппарат. Ну и что теперь? Земные символы меняют смысл гораздо быстрее, чем успевают застыть на фронтоне.
Кажется, утихло. В смысле Шломино желание немедленно разобраться в мироздании.
Но я, конечно, затишья не выдерживаю и (зная, что Шломо придет в восторг) добавляю:
– Веганский кроссворд: русский гениальный писатель девятнадцатого века, яростный православный, считавший, что Бог не создавал никакой гадости, типа змей, глистов, червяков, пауков, тараканов и прочей неприглядной богомерзости, на которую даже людям-то и то смотреть противно – и что всё это создал дьявол. Угадай, кто этот писатель, Шломо, с трех раз.
– Догадываюсь, – говорит на ходу Шломо.
У Синего Мостика, в тени смоковницы мал-невелик английский старик нежно кормит серых гусей, которые комплектом оранжевой обводки глаз, оранжеватового клюва и оранжеватых лап похожи на провинциальных модниц в столице, закупающих туфельки, сумочку и губную помаду одинакового цвета.
– Они очень любят мякишек! – сообщает старик застывшему рядом с ним Шломе. – А корочки не едят!
– А вот скажите мне, дражайший!… – говорит Шломо.
Я чуть отхожу на мостик, радуясь, что Шломо хоть ненадолго отвлекся на кого-то.
– …Я участвовал в высадке в Нормандии в сорок четвертом, конечно! – долетают до меня обрывки фраз. – Мы высадились… Нет, мне запомнились там, во Франции, белоснежные овцы, бесхозные – они гуляли в поле, и некоторые были ранены, некоторые лежали убитые – на этой белоснежной шерсти была кровь от пулевых ранений… Мне почему-то это больше всего врезалось в память от всей этой операции по открытию второго фронта. Почему-то этих овец было очень жалко… Я до сих пор их вижу перед глазами, там, на этом поле… А еще я полюбил там французскую девушку,
из соседнего крестьянского двора, пока мы там квартировались, и она меня полюбила, но родители не разрешили ей выйти за меня за муж, сказали: он солдат и может завтра погибнуть, а ты будешь несчастна всю жизнь потом и жить вдовой. Не знаю, жива ли она сейчас… Фрэнк! А вас как? Очень, очень приятно познакомиться…Южная голубица, увесисто снимаясь с места, выпархивает из-под ветки смоковницы и идет пешком пастись на газон.
Я быстро, с мгновенным легким чувством, будто настигаю невидимое, подхожу к Шломиному новому английскому другану:
– А как вы называете вот этих вот голубей? Нет, не обычных – а вот этих упитанных, жарко-туманно-сизых, с чуть заметным дымчатым мажентовым подтекстом на манишке и с белым бантом на шее? Я их «южными» называю!
– Я точно не знаю… – почему-то смущается старичок. – Я же не биолог… Я их всю жизнь называю про себя почему-то «королевские голуби»!
– Припу-ух, что ль… совсем? – загадочным тембром вопрошает его, грузно приземлившаяся опять, в ветви смоковницы, южная голубица.
Я говорю:
– Шломо… (уже когда зашагали вдвоем прочь, к дворцу). – Я, знаешь ли, верю, что все ответы на все вопросы я узнаю, когда увижу Господа Иисуса Христа. Христос обещал, говоря про новое Свое пришествие: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем». Я верю, что говоря это, Господь совсем не имел в виду, что нам всем заткнут рот и не дадут задавать спорных вопросов – а имел в виду, что у нас как бы в секунду заново откроются глаза – и мы в единосекундный момент истины всё поймем. Ты замечал, – говорю, – когда-нибудь, что у этих загадочных южных голубей разный говорок, разная мода на побасенки, в каждом городе мира, где они живут?!
Протопив прозрачную мглистость, солнце, тем временем, начинает прижваривать. В Грин Парке я не выдерживаю, скидываю сандали и бреду в траве по щиколотку, то и дело срывая мысками случайно золотые одуванчики, как перстни для пальцев ног. Шломо, в дурацком своем смокинге, недовольно косится на безсандальную свободу, с таким видом, как будто наличие босоногой спутницы его компрометирует.
Не осилив очередные холмы в исходе парка, Шломо вешает пальто на лавочку:
– Всё, – говорит, – не могу больше. Нет сил больше его нести! Локоть даже вспотел! Можно я его оставлю здесь? Кто-нибудь подберет… И шляпу…
Застыл, разминает бока – и вдруг крайне самодовольным тоном, разглядывая свои чресла, говорит:
– А железяка-то моя, гляди, еще работает!
Я опасливо переспрашиваю:
– Какая железяка?
– Ну как! – говорит. – У меня же железный сустав в бедре! У меня же был жуткий артроз! Совсем ходить не мог! Ты что, не помнишь, как я хромал, когда мы с тобой в Милане Караваджо смотреть ходили?!
– Ох, даже не напоминай мне Милан и Караваджо! – говорю. – Даже вот не смей заикаться мне об этом позоре! Я помню, как ты разорался перед картиной и как мы чуть не избили друг друга, поспорив! Даже не напоминай, – говорю, – мне этот позор, как нас выгнали из пинакотеки! Прекрасно, – говорю, – помню, как ты хромал, но я, – говорю, – была уверена, что это ты от злости, что я тебя переспорила со своей трактовкой! Шломо! – говорю, – ну вот почему же ты мне не сказал ничего про свой сустав?! Зачем же мы через весь город пешком тащимся?!
– Я как новенький, уверяю тебя! – кричит Шломо. – Всё зажило! Я даже ничего не чувствую! Сам уже почти забыл! Почему-почему не сказал?! Я же все-таки мужчина, ты не забывай все-таки! Нет, я всё помню, наш уговор, просто друзья, помню, помню… Заметь, я ведь даже ни одного вопроса сегодня тебе про твоего бой-фрэнда не задал! Но я же должен все-таки как-то… Как-то… Я же должен!
Я говорю:
– Что ты должен?! Ковылять через весь город, идиот?
– Зато, – хохочет, довольный, Шломо, – я теперь могу через таможню на границе драгоценности контрабандой провозить! Если магнитные ворота звенят – я им просто говорю, что это у меня железная косточка в бедре звенит! Ай-яй-яй, как много я потерял, что не занялся ювелирным бизнесом – сейчас бы как раз самое время было! Килограмм золота в кармане – и банзай! А то – жаль, возить контрабандой нечего!
Идем дальше, поглядываем на лавку тайком – нет, пока желающих на Шломин прикид не нашлось.
– Надень, пожалуйста, сандали! – неожиданно взмаливается Шломо, на переходе к Гайд Парку (нажимая, на двухметровой высоте, подвешенную кнопку для перехода лошадей).
– Боишься опозориться, – смеюсь, – если тебя сваха случайно увидит?
– Да нет! – говорит. – Вон старый даблдэккер едет – видишь, без задней двери, с площадкой, на котором мне очень хочется прокатиться! Побежали!
Вдруг, не добежав до угла с Гайд Парком – настигая уже было двухэтажный автобус, свернувший к остановке, Шломо застывает – прямо посредине улицы: