Расписание тревог

— Свежая мысль, — усмехнулся Миня. — Попытаюсь в энный раз.

— Попытайся, Миня.

— Слушай, ты это где такие ходики оторвал? — Миня кивнул на бродни.

— Сапожки моднецкие, — сказал Гешка. — Из личного гардероба Митрия Лужина.

— Не может быть! — не поверил Миня. — Он же жмот на весь Север.

— А мне дал, — с достоинством ответил Гешка. — Ну, будь!

Фаина обматывала тряпкой висячий замок на дверях котлопункта. Увидев ее, Гешка не пошел навстречу, а направился в сторону от буровой. Фаина молча улыбнулась и тоже свернула на эту тропинку. И в том, что они поняли друг друга без слов, уже таилась какая-то близость.

В тайге было тихо; мерный стук дизелей доносился глухо, как сердцебиение. Пахло морозной хвоей, стволы сосен казались теплыми под вешним солнцем; нетронутый снег вскипал белизной.

Вот когда осознал Гешка Грачев, что уезжает отсюда навеки. Осознал и почувствовал себя несчастным. Ведь как бы там ни было, а лучшие, самые красивые годы всадил он в эту землю, и теперь надо все буквально бросить, забыть и начать с нулевой риски.

Они шли по тропинке — он впереди, Фаина следом — и пришли к таежной глухой речушке. Она была незамерзающая, шуршащая и едва заметно парила. В том месте, куда они вышли, на берег завалились подмытые деревья, ломняк — все засыпанное сверху снегом и обледенелое у воды. Гешка выбрал комель стылой пихты, смахнул снег ладонью и сел, оглянувшись на Фаину. Она согласно кивнула; ей здесь было все знакомо, но только сейчас она открыла красоту этого места, этих живописно раскиданных деревьев и скользящей чистой воды.

— О чем будем говорить? — сипловато подстраиваясь к тишине, спросил Гешка.

— Все равно… — улыбнулась Фаина. — О чем хочешь.

Она тоже была частью его здешней, уходящей жизни. Гешке подумалось с болью, что ничего у него с ней уже никогда не будет, не успеется, и вообще…

— Ты красивая… — сказал он каким-то деревянным голосом. — Ты, Фая, красивая…

— Ну-ка, ну-ка! — вскрикнула она. — Ишь какой!

Она выдралась из его рук и, глядя в упор зелеными расширившимися глазами, проговорила с обидой:

— Дурочку нашел, да?

Такая, однако, была удивительная чистота в этом студеном воздухе, в шорохе прозрачной речушки, и такая искренняя печаль написана была на лице Грачева, что она тут же пожалела о сказанном.

— Ладно, все бывает, — виновато сказала она погодя. — Расскажи мне лучше про Москву…

Гешка откашлялся, готовясь, как обычно, поразить, и оступился на первом же слове. Неожиданно обнаружилось, что ничего особенного не скажет он про Москву, и сколько ни шарил в памяти, — ничего не припоминалось. «Вот так здорово! — озадаченно подумал он. — А ведь родился там, вырос, профессию получил… Н-да». В театрах, правда, он бывал, раза два или три, ну, еще на экскурсии водили в школе… и только. Знал он мебельные, овощебазы, где случалось иной раз подработать на погрузке и выгрузке, знал наперечет шашлычные и кафе-стекляшки, но про эту Москву рассказывать не хотелось.

— Вот приезжаю я в первый раз в отпуск… — начал он наугад. — Как раз отбурили мы одиннадцатую точку под Нижневартовском. Да ты знаешь, поди. В смене у нас был один грузин, чудной такой малый. Автандилом звали. Кто как его навеличивал: кто — Автогеном, кто — Автоматом, добрый был мужик, не обижался. И вот однажды…

Спустя какое-то время Гешка вдруг обнаружил, что рассказывает о героических делах Автандила, имевших место на одиннадцатой точке, и выводит в них для себя скромную, но почетную роль.

— Что же это я? — хохотнул он обескураженно.

— Действительно, — сказала Фаина. — Про Москву обещал, а сам…

— Ладно, — сказал Гешка. — Сейчас будет про Москву.

Он задумался, и совсем не по теме вспомнилось почему-то училище, потом — училищная мастерская, где он чинил по вечерам велосипеды. Мать не баловала его карманными деньгами, и нужно было их зарабатывать, потому что после школы Гешка спешил жить взрослой жизнью. Пришла на память Танька Жигалова, верная его подруга, пришли на память их встречи с семи до восьми: она заканчивала работу в половине седьмого, а ее мать — в половине девятого; и сейчас, этим солнечным полднем, показалось Гешке, что и по юности своей он пробежал впопыхах, точно опаздывая куда-то. И все-таки опоздал. И нечего рассказать торжественным голосом.

— Ты о чем задумался-то? — спросила Фаина.

— Теплынь, — рассеянно отозвался он. — Теплынь, а прохладно.

Он закусил губу так, что задралась борода, и замолчал опять.

На буровой комариным писком раздался крик, и тотчас пронзительно завизжала собака.

— Опять он его мучит, — сказала Фаина.

— Кто? Кого?

— А Лужин, хозяин твой… Опять Шарика бьет. — У рта ее, как отражение далекой собачьей боли, легли морщинки.

— Вот бы никогда не подумал! — сказал Гешка. — А на вид добрый. Ведь это его сапоги-то.

— Он меня замуж зовет, — сказала Фаина. — Дом новый ставить собрался. А я все не решусь никак. Вот он и ревнует.

— Да ну?

— Ты его не бойся, Геша. Я не боюсь, и ты не бойся.

— Я?! Его бояться? — Гешка хакнул и обнял повариху.

— Не надо, — негромко попросила она.

— Как знаешь, — смутился он. — Нет, ты скажи, теплынь-то какая!..

На буровую они возвращались притихшие и почти близкие.

3

Проходка кончилась ночью, и каротажники начали отбор грунтов. Фургон с оборудованием подогнали к вышке, и там Гешка попеременно с Тихомировым следил за показаниями приборов и командовал буровикам через микрофон. В окошках были спущены черные шторы. Фаина только изредка слышала Гешкин голос — то высокий, насмешливый, то деловитый, злой, усиленный репродуктором до громовых раскатов.

Она думала о Грачеве с какой-то неловкой радостью, и эта радость была как обнова.

— Ишь ведь, воевода какой… — с улыбкой шептала она, возясь в своей комнатушке.

В тот же день она побелила дощатые стены, прибила на окно новые занавески-задергушки, вытащила из чемодана все свои ненадеванные платья и развесила на гвоздях. С тем же деятельным азартом размышляла она о будущем: «Торговлю эту брошу. И за Лужина не пойду, нет, уеду в Тюмень, на завод поступлю, в школу ходить буду. Десятилетку кончу, а там можно будет и в техникум торкнуться…»

Сдав котлопункт сменщице Варваре, она решила навестить Гешку. Принесла ему тарелку блинов, чайник с кофе, тихонько поскреблась в дверцу. Из репродуктора прогрохотало:

— Кого черт несет?

И Фаина, заробев, ушла, стараясь не скрипеть на снегу сапогами. Так Гешка и не узнал, что она приходила.

Дела у каротажников шли неважно. Злились, костили скважину, инструмент, бурильщиков. А у Грачева не выходила из головы Фаина. «Может быть, не надо было нам гулять? — в который раз возвращался он памятью к их прогулке. — Да ведь ничего же не было!..»

Но под всеми этими неотступными, досадливыми размышлениями ворошилась какая-то иная мысль; ему подумалось, что, наверно, дело вовсе не в их прогулке, а в чем-то таком, чего он недосмотрел, не понял, пропустил мимо из-за собственной слепоты и спешки. Забывшись, Гешка выругался в микрофон.

— Ты что, угорел? — вскочил к нему Тихомиров.

— А чо я? — не понял Гешка.

— Сам знаешь чо-о!

— Да это бывает, Тихомирыч, — вмешался Миня Трубников.

— Что бывает?

— Это, Тихомирыч, всегда бывает в тайге весной, я знаю. Понимаешь, снег тает. И незаметно давит на психику. И психика деформируется.