Расписание тревог

Лужин мотнул головой.

— Тогда так и скажи: Фаина, я тебя люблю! — Гешка сорвал микрофон с подставки, сунул под нос Лужину.

— Стыдно… — сказал тот.

— Говори! — приказал Гешка в бешенстве.

— Прямо так и сказать? — Лужин, побледнев, облизнул губы.

— Так и скажи!

— Але… — вконец севшим голосом сказал Лужин и отстранил микрофон ладонью. — Не могу.

— Тогда катись отсюда к чертовой матери! — закричал Гешка.

Лужин съежился, словно прячась в самого себя, тихонько вышел.

Гешка включил микрофон и, уже не ведая, что творит, проговорил голосом диктора Левитана:

— Фаина! Я здесь! Я остался!

Но это были вовсе не те слова, которые ему надо было сказать и которые он берег для девушки своей мечты. «Так, значит, это она, Фаина?! — лихорадочно додумывал он в эти мгновения. — А если не она, то кто же тогда?! Ой, Грачев, Грачев, что же ты делаешь, окаянный?»

— Фаина! — взлетел над буровой его звонкий голос. — Я тебя люблю-ю!

Вокруг фургона стояли онемевшие буровики и во все глаза смотрели, как из него: показалась нога Грачева в помятой портчине, как наконец он вылез весь и зашагал к котлопункту с высоко поднятой головой.

И тогда все разом, как заводные, обернулись и увидели повариху, бегущую навстречу Грачеву.

А он шагнул еще раз, другой, наступил на шнурок ботинка, споткнулся, упал на руки.

— Геша! — вскрикнула Фаина испуганно. — Геша!

Гешка вскинул лицо и, забыв выпрямиться, застыл, как бегун на старте, и смотрел на нее со страхом, надеждой и ожиданием.

Незабудки в хрустальной вазе

Если от станции метро «Текстильщики» ехать к центру, то справа, на бетонном ограждении, там, где поезд выскакивает на поверхность, можно разобрать три слова, написанные некогда красной масляной краской: БУДЬ СЧАСТЛИВА, ТАНЯ. Как ни забеливает их путевая служба, после первого же дождя они проступают снова.

Слова эти написаны несколько лет назад Николаем Важениным, инженером-геодезистом, перед отъездом в экспедицию сразу по окончании института.

Они с Таней учились на третьем курсе, когда сняли комнату у Ждановского рынка и стали жить в ней как муж и жена. Брак свой не регистрировали — из-за страха перед Таниными родителями. Отчим ее был бухгалтер и, когда приезжал, устраивал дочери форменную ревизию.

Этот первый и единственный год совместной жизни они едва сводили концы с концами: квартплата наносила сильнейший урон их двум стипендиям. Однажды Таня заявила, что больше так жить невозможно. Николай поразился ее лицу: такого отчужденного выражения ему еще не приходилось видеть даже при ссорах. «Таня, — взмолился он, — ты потерпи немного! Скоро же госы, я уеду в экспедицию и привезу кучу денег! Все у нас будет, потерпи, Таня, и квартира будет, и мебель, и одеваться будем, как в журнале мод!» Он никогда не думал о вещах всерьез и принялся фантазировать с увлеченностью непосвященного. Он расставлял мебель, распахивал настежь зеркальные шкафы, вел Таню к оранжевому «Москвичу», он планировал поездки в Крым, Карпаты, на Рижское взморье; воображение его щедро предлагало на выбор телевизоры, холодильники, акваланги, кинокамеры и кофеварки.

Таня слушала недоверчиво, но игра понравилась, и мир был восстановлен. Теперь они нередко проводили вечера за обсуждением той или иной вещи — рассматривали ее заочно со всех сторон и выносили приговор: покупать или не покупать. Иногда их мнения расходились, и они ссорились, но это были счастливые ссоры. За месяц они трижды обставили будущую квартиру, пока не пришли к единственному варианту, устраивающему обоих.

На первых порах, решили они, квартира пусть будет однокомнатная. Камин, софа, письменный стол — обеденный пока не нужен, вполне можно обойтись журнальным и сервировочным на колесиках; затем — стеллажи во всю глухую стену, на прочих — эстампы, легкие акварели. Непременно — радиола «Ригонда», стереофоническая, на ножках, сотни полторы тщательно отобранных пластинок, телевизор «Рекорд» — временно, пока не появятся цветные, более компактные и надежные в эксплуатации. Обои должны быть однотонными, дверь из прихожей — створчатая, на шарнирах, чтобы не занимала места, когда открыта. Кухня представляла собой польский гарнитур с подсветкой на рабочем столе и дымоуловителем над плитой, тоже польской, с мойкой на две раковины. Прихожую решено было обшить вагонкой, обжечь паяльной лампой и покрыть лаком — современно, практично, красиво, точно так была отделана прихожая у одного институтского преподавателя. Что касается сантехкабины — то это кафель, притом цветной, возможно, черный.

Они продумали свою одежду, рабочие и выходные туалеты, составили списки необходимых каждому личных вещей и вещей общего пользования, высчитали и переписали все, что могло понадобиться будущему ребенку — вплоть до школы. Их фантазия, казалось, не знала устали. Они предусмотрели для него даже собаку — обязательно фокстерьера — и придумали кличку.

Когда тема была исчерпана, Коля открыл новую: перевод Таниных родителей в Москву и устройство их жизни. Он превосходил Таню великодушием, до хрипоты доказывая, что тесть с тещей, кстати сказать, для него тоже будущие, заслуживают двухкомнатной квартиры с лоджией и раздельным санузлом, а не комнаты в общей квартире, какую можно было выменять на их подмосковную. Они спорили о марке электробритвы, которую приобретут для ее отчима, и о конструкции соковыжималки, которую приобретут для матери. Они настолько облагодетельствовали родителей Тани, что, когда отчим нагрянул к ней с очередной ревизией и, не обнаружив в общежитии, разыскал в Текстильщиках, они в первую минуту почувствовали себя оскорбленными.

Сергей Александрович, как все скупые на деньги люди, был человек строгой морали. Краснолицый, в военном френче с колодочками наград и ранений, он выставил Таню на кухню и полдня пытал Николая по всем пунктам их бытия. Своего отношения к ответам он не выказывал, и несчастный малый потел, краснел и заикался, боясь сказать лишнее и навредить Тане. На прямой вопрос, кем он доводится Тане, любовником или мужем, Николай не дал прямого ответа, чем довел предполагаемого тестя до бешенства.

Уехал Сергей Александрович так же внезапно, как и возник: оделся и молча вышел. Молодые с трепетом ждали его возвращения, но он так и не появился. Через день от него пришел циркуляр. Пока Таня не замужем, говорилось в нем, родители будут по-прежнему помогать ей материально. Если же она вышла замуж, к тому же не посоветовавшись с родителями, то пусть муж ее и содержит. Если же она не замужем, то в случае повторного обнаружения кавалеров или их вещей в ее комнате она также, будет лишена материальной помощи.

Никакого оптимального решения они не нашли, положение оказалось безвыходным. Кончилось тем, что Николай собрал нехитрые свои пожитки и ушел в общежитие. Они встречались теперь в пустых аудиториях, в кино и просто на улице и всякий раз, завидев в толпе ондатровую шапку и каракулевый воротник, испуганно расцепляли руки. Сначала они встречались каждый день и не расставались допоздна; Таня часто плакала, она похудела и подурнела лицом, да и он, лишившись ее заботы, выглядел не лучшим образом. Потом встречи стали короче, а еще через некоторое время — реже. В общежитии, где Николаю удалось восстановиться, жизнь текла в ином ритме, и он, захваченный им, все больше отдалялся от Тани и думал о ней без прежнего сердцебиения. Незаметно подошла преддипломная практика, и они уехали на разные объекты, поклявшись писать друг другу ежедневно, но за все время обменялись лишь несколькими открытками. Потом начались госэкзамены и опять надолго разделили их.

В сущности, по-настоящему они встретились перед его отъездом в Тюмень, в первую самостоятельную экспедицию, на выпускном вечере.

Вечер был еще в разгаре, когда они улизнули. Им повезло: сразу же поймали такси и помчались в Текстильщики. Оба испытывали лихорадочное нетерпение и начали целоваться еще в машине. То была неистовая ночь любви, они словно набирались друг друга перед разлукой, впрок, до отказа: наполняли себя друг другом. Свершалось необратимое, и оба знали об этом, но Тане было чуть легче, ее поддерживала надежда на будущего ребенка, которого она вымаливала у судьбы в последнюю эту ночь.

Николай ушел на рассвете. Бидон с краской и малярную кисть он подобрал на стройке, когда, сокращая путь, шел к метро. Он не знал точно, зачем ему нужны краска и кисть, но знал наверное, что они понадобятся. Метро еще не работало, и он побрел вдоль линии. Метрах в двухстах от станции туннель поднимался на поверхность; он остановился, чтобы закурить, и вспомнил о краске и кисти. Перегнувшись через борт ограждения, вывел первую букву. Стенка была гладкая, краска ложилась хорошо; единственное неудобство состояло в том, что буквы приходилось выписывать вверх тормашками, — но вскоре он приноровился.

«Будь счастлива, Таня, будь счастлива, любимая, будь счастлива…».

В Тюмени он встретил другую женщину и сумел убедить себя в том, что влюблен в нее. Они поженились. На письма Тани он отвечал короткими общими фразами, а порой вообще забывал ответить, и письма от нее приходили все реже и реже, пока не прекратились вовсе.

В одном из писем Таня писала ему, что отчим умер, что они с матерью сменяли подмосковную квартиру на комнату у Заставы Ильича, а еще позже — что вступила в жилищный кооператив.