Расплата

— Бессовестный! Негодяй! Бучуния убьет тебя, тебе от него не скрыться…

Как необходимо было Чичико, чтобы кто-нибудь пожалел его сейчас, хотя он и понимал, что ничья жалость ему не поможет. Он был один, один на один со своим позором. Он понимал, что эта чужая женщина стала его врагом, он ненавидел ее, но еще больше ненавидел самого себя. Хотелось уткнуться лицом в землю, зарыться в нее, не видеть ничего, происходящего на ней. Руки дрожали, ноги подкашивались, его мутило. За что только наказал его бог? За что затмил его рассудок? Зачем привел сюда? И вдруг:

— Что здесь происходит?! — загремел голос Бучунии.

— Что здесь происходит, спрашиваю? — вопил Бучуния, неожиданно выросший в дверях дома.

Чичико увидел налитые кровью глаза Бучунии — как он прошел в дом? — пену на его губах, искаженное бешенством и хмелем лицо и обернулся к побледневшей, неузнаваемо изменившейся Жужуне. Жужуна кинулась в ноги Бучунии, обхватила их, не давая ему шагнуть, и Чичико понял: надо бежать. Он повернулся и засеменил. Вдогонку летел звериный вопль Бучунии: «Пусти!», истерический крик Жужуны: «Бучуния, не смей!», затем в комнатах что-то разбилось, что-то грохнулось на пол, и Чичико почувствовал опасность.

Выскочив со двора, он, спотыкаясь, побежал переулком. Его преследовал вопль, не предвещавший ничего хорошего. Крик женщины бил в спину. Чичико оглянулся на бегу и увидел за забором Бучунию, который держал в одной руке ружье, а другой отрывал от пояса руки Жужуны, в конце концов он отшвырнул ее, бросился к калитке, споткнулся, упал, вскочил и побежал снова. И вдруг Чичико расхотелось убегать. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, стыд жег его, колени подкашивались, и жизнь показалась мерзкой. Он обреченно повернулся лицом к Бучунии и где-то за ним увидел далекие горы. Они вздыбились там, далеко, куда едва достигал взгляд, словно синяя гигантская волна, поднявшаяся над равниной, готовая вот-вот рухнуть и смести все. Потом грохнул выстрел, горы исчезли, показались таинственные врата, суровые стражи которых посторонились, пропуская идущую к ним тень — кто это был? — и проломленная грудная клетка придавила что-то там, внутри тела, и изгнала дух наружу, в бесконечное, бескрайнее пространство. Опустошенное, обессмысленное тело снопом повалилось на усеянную апрельскими фиалками траву.

1971

Перевод В. Федорова-Циклаури.

РАСПЛАТА

Всякий, кому попадались на глаза эти ребята, а они ходили всегда вместе — впереди рослый, с каштановой челкой до бровей, следом маленький крепыш, белолицый, рыжий и веснушчатый, — всякий невольно подмечал, что они братья. Мальчики были совершенно не похожи: ни лицом — старший был смугл, ни походкой — младший торопился за братом, косолапя и переваливаясь, как медвежонок, а брат шагал спокойно и ровно; и все же они были отмечены неуловимой общностью черт, какой наделены все родные по крови; и всякий, видевший их на базаре в тот день, сразу догадывался, что эти двое — братья. Некоторые даже знали их. Знали, что ребята круглые сироты и живут с бабушкой. Старуха слишком плоха от старости и забот, и дети целыми днями слоняются по улицам.

Худой, костлявый мужчина, сидевший на ящике перед столовой и наблюдавший рыночную толчею, сразу узнал старшего. Когда-то, давным-давно, когда отец этого парня был еще жив, они были знакомы. И однажды, встретив их на прогулке, он купил ребенку мороженое. Вот и все.

Перед столовой, между пустыми ящиками и бочками, шныряли голодные собаки, принюхиваясь к земле и доскам в надежде поживиться. Мальчики остановились возле двуколки, груженной полосатыми арбузами; выпряженные кони были привязаны уздечками к ее колесам, и торбы с овсом висели у них на мордах. Оглобли двуколки задраны к небу; поклажа перевесила, и арбузы грудой сползли на землю. Белая кляча в серых подпалинах смачно хрустела овсом. Под двуколкой валялись прелые арбузные корки, темнело колеблющееся облачко мух. Мальчики стояли, не сводя глаз с однорукого продавца в длинном зеленом фартуке, со сверкающим ножом в руке. Сноровисто работал инвалид: подхватывая арбуз, крепко прижимал к боку культяпкой и одним поворотом ножа вырывал сочную малиновую пирамидку. Ребята с интересом следили за продавцом. А человек перед столовой сидел и прикидывал, не купить ли ребятам арбуз — эти были первые, только что появились, и, конечно, влетит в копеечку… Тем временем старший обернулся и заметил мужчину, сидящего перед столовой. Мальчик вгляделся в него, тот встал, преисполненный решительной щедрости, но через несколько шагов передумал. «Эти пострелы все равно не помнят меня, где уж им догадаться, что я был другом их отца», — размышляя так, он завернул в столовую, попросил буфетчика налить стакан водки и выпил. Недовольный собой, повертел стакан, поставил на стойку и вздохнул:

— Эх!

Вот и все.

Ребята вышли с базара и остановились у палатки шапочника. Палатка стояла у самых ворот, на прилавке сияло круглое зеркало, в которое гляделись покупатели. По стенам на гвоздиках развешаны только что сшитые кепки, и от них — свежевыутюженных — резко пахло паленым. На краю тротуара сидела цыганка и, оголив вялую, нечистую грудь, кормила ребенка. Головы женщины и ребенка были покрыты одинаковыми желтыми платками. На шее цыганки перезванивали тускло мерцающие медяки, в ушах — большие золотистые кольца. Когда цыганка вертела головой, заманивая прохожих: «Погадаю, погадаю», — кольца раскачивались. Женщина кормила ребенка и курила дешевую папиросу. Люди проходили мимо гадалки по тротуару, одни, нагруженные провизией, спешили домой, другие шли на базар. С базара неслись гвалт и шум. Длинноусый цыган, наверное, муж цыганки, в папахе, с массивным перстнем на пальце, раскладывал на земле длинные цепи, привезенные на продажу, мешал людям ходить. Хотя и без него тут и шагу нельзя было ступить, чтобы не налететь на кого-нибудь.

Старший мальчик подошел к прилавку и повертелся перед зеркалом. Младший до зеркала не доставал, он ухватился за прилавок, подтянулся, заглянул в зеркало и спрыгнул. Тем временем старший купил папиросы, и они пошли от базара по длинной асфальтированной улице. Лужи, оставшиеся от недавнего дождя, еще не успели высохнуть, хотя вода испарялась на глазах. День был облачный, но иногда проглядывало солнце и жгло немилосердно. По краям улицы тянулись кюветы, а за ними плотные ряды туи, ограждающие дворы, в глубине дворов стояли дома. Впереди мальчиков семенили, хрюкая, свиньи с треугольными рогатками на шее. Не доходя до белого каменного дома в конце улицы, мальчики свернули вправо и молча продолжали путь. Они ни разу не заговорили между собой, им не о чем было говорить. Шли друг за другом, словно связанные невидимой нитью: впереди старший — в коротких трусах и выцветшей майке, младший плелся за ним — в широких, вероятно чужих, трусах; они шли вместе, но как будто не замечали друг друга, каждый думал о чем-то своем. Так часто ходят братья, особенно в детстве.

Они шли. Шли, и вдруг с балкона двухэтажного дома, фасадом выходящего на улицу, донеслись шум и детские крики. Братья подняли головы и увидели на балконе мальчишек, почти ровесников старшего, которые обливали друг друга водой. Девочка чуть постарше громко кричала, умоляя не брызгать на нее. Но ее никто не слушал. Старшего почему-то раздражал крик девчонки. У железных ворот этого дома стояла толстая женщина в долгополом халате с пустым ведром в руке, и, когда братья поравнялись с ней, она слащавым голосом попросила старшего:

— Мальчик, ради бога, сходи за водой!

Тот, не останавливаясь, снисходительно процедил:

— Если бы бог был…

В спину ему понеслись проклятия:

— Чтоб ты провалился, окаянный! Откуда только такой выискался!

Потом он услышал, как она пересекла тротуар, шаркая шлепанцами, подошла к колонке, остановилась и тем же слащавым голосом обратилась к младшему:

— Сыночек, помоги мне…

Старший обернулся. Он увидел, как толстуха сунула мальчику ведро и тот покорно, хотя сам был ненамного больше ведра, обхватил его и потащил к крану. Старший подскочил к брату, вырвал ведро, швырнул в канаву, хлопнул брата по затылку и погнал вперед.

— Идешь и иди! — заорал он.

— Ах ты бандит, хулиган! — заголосила старуха.

— Своих деточек заставь таскать! — не остался в долгу старший. — Хочешь, чтоб пацан надорвался!

И пошел не оглядываясь. Крики женщины становились все тише. Он смотрел на грязные пятки брата и в глубине души смутно чувствовал удовлетворение от того, что разгадал эту дармоедку. «Ее от жратвы так разнесло, а не от болезни», — заключил он.

Кончился асфальт, дома и дворы. Пыльная дорога тянулась между полями. Старший снова шел первым, а младший плелся за ним. Справа от дороги стаяла заброшенная кузница — осевшая хижина, с которой сползла камышовая крыша. Вокруг валялось старое бесполезное железо. Чуть дальше вдоль дороги выстроились пепельные осины, шелестящие на ветру. Мальчики миновали кузницу, высокие осины остались позади. Потом они вышли к реке. Старший остановился на мосту и стал разглядывать воду. Река была мутная и желтая. Младший остановился неподалеку. Он смотрел на брата, который задумчиво уставился на волны, и с нетерпением ждал, когда они пойдут дальше. Он знал, что сейчас нужно свернуть вправо и пойти по тропинке, которая выведет прямо к пляжу. На пляже с утра до вечера полно детворы. Те, что приходили сюда спозаранку, оставались до полудня. В полдень они последний раз окунались, вылезали на берег и, прыгая на одной ноге, старались избавиться от воды, попавшей в уши. Потом одевались и уходили. Пока они собирались, на песке уже лежали двое-трое мальчишек, пришедших позднее. После их ухода приходили еще несколько парней. Так было всегда. Теперь эти купались и валялись на солнце. Потом уходили. Не успевали они уйти, как возвращались те, что были здесь с утра. В это время солнце склонялось к западу, вода меняла цвет, удлинялись тени деревьев. К вечеру эти ребята одевались и уходили совсем. Вместо них приходили другие и купались долго-долго, пока совсем не темнело и вода не становилась холодной. Тогда поднимались и эти, лениво одевались и шли по домам, чтобы завтра снова прийти сюда. Так было каждый день: своеобразная очередность, за которой никто не следил, которую никто не устанавливал, все осуществлялось само по себе. Пляж никогда не пустовал. В полдень здесь было полно тринадцати-четырнадцатилетних подростков. Ребята постарше купались ниже, где река была шире и глубже, а здесь был некий подготовительный класс, где учатся плавать, чтобы потом перейти купаться к старшим. И вот так изо дня в день, от воскресенья до воскресенья, из месяца в месяц, в течение всего лета, пока не наступали холода, мальчики собирались здесь и развлекались. Они болтали о тысяче разных разностей, о том, у кого сколько деревьев в саду, кто сколько поймал рыб или настрелял из рогатки птичек. Болтали о драках, о кино, о старших парнях, о девочках; этот разговор был самым интересным, особенно тогда, когда они голые лежали на песке, а солнце припекало спины. И вот один, лежащий вместе со всеми, начинал рассказывать, как накануне он спрятался в кустах у развалин мельницы и подглядел, как купались девочки. Остальные, затаив дыхание, с напряженной улыбкой жадно слушали его, стараясь не пропустить ни слова, но и ничем не выдать своего любопытства. Рассказчик подробно выкладывал все увиденное, слушатели боялись шелохнуться, чтобы не помешать ему, но в конце концов кто-нибудь не выдерживал и дрожащим, срывающимся голосом спрашивал:

— Они были совсем-совсем без ничего?

— Голые! — раздавалось в ответ, и рассказ обрывался.

И в тот же миг мальчишки вскакивали, словно папуасы, подстерегшие врага, оглушительно крича, прыгали в воду, ныряли, смеялись, делали в воде стойку, обдавали друг друга брызгами. А утомившись, затихали, выбирались на берег и ложились на песок. Теперь можно было спокойно греться на солнце. Лежали и курили.

Так было каждый день, и младший знал, что и сегодня будет так же. Ему хотелось на пляж. Разговоры о девочках его не интересовали. Сам он еще не научился плавать, но очень любил смотреть, как ныряют и плавают. Он ждал брата, а тот, опершись о перила, наблюдал, как течет вода, а потом неожиданно повернул назад и скрылся в прибрежных камышах. Малыш не ожидал такого, потому что к пляжу нужно было идти по тому берегу. Но он, не мешкая, вернулся назад и поспешил за братом. Он боялся ходить здесь и старался побыстрее нагнать его. Холодное месиво противно протискивалось между пальцами, ноги скользили. Каждый шаг сопровождался сочным чавканьем. Они шли, скользя по грязи, а когда выбрались на сухое, старший наступил на колючку, и, пока он выцарапывал занозу, младший ушел вперед. Он пролез между кустами, пробрался сквозь осоку, которая почти скрывала его, и остановился у самой воды. На противоположном берегу он увидел ребят, они только что искупались и теперь обсыхали. Река и здесь была мутная и желтая. Прямо над водой наклонились ивы. Длинные безвольные ветви плавали в грязной воде, ударяясь о камни, застревая в тростниках.