Расплата

Во дворе на молодой зеленой травке пятнами инея белели головки клевера. Одуванчики подняли свои желтые шляпки. Садовая калитка распахнута настежь. Листва цветущих деревьев усыпана прозрачными, словно бусы, каплями недавнего дождя. Всюду, куда ни глянь, деревья сомкнулись воедино, до чего все зелено и спокойно. А ведь вчера лило, как из ведра.

Выглянуло солнце. Если бы Бахве стало получше, он вытащил бы на веранду низенькую табуретку, уселся бы на солнышко, погрелся, глядел бы на сад и отдыхал душой. Дождь шел всю ночь, и земля, вероятно, напилась. Да, бедный Бахва! И без того он задыхается, а тут еще такая погода. Хоть бы прояснилось! Э, что толку? Болезнь настолько скрутила Бахву, что ему и солнечная погода не поможет. Ничего удивительного! Возраст свое берет. Когда это было, чтобы солнце вылечивало человека? Хотя болезнь болезни рознь.

А это чья еще собака? Пробежала чужим двором, поджав хвост, и протиснулась сквозь плетень так, что он затрещал. Совсем уже развалился плетень. Встать бы да снести его на дрова и погреться. Но лучше все же сидеть на балконе. Дров и без того достаточно. Не вечно же будет лить? Хорошо все же сидеть на веранде, не думать о делах и смотреть куда-то вдаль, да разве посидишь спокойно?

— Тебро, Теб-ро! — кричит Бахва из своей комнаты.

— Погоди, несчастный, яйца крашу! — откликается Тебронэ из кухни.

Завтра пасха! Встанет он на рассвете. Понесет на кладбище крашеные яйца, положит их у могил родных. В полдень освятят еду. Затеплят свечи, воскурят ладан. Комната пропахнет милым, мирным запахом ладана. Потом выпьют водки или вина, душевно поминая усопших. Покойникам-то это поможет так же, как пожелание добра врагам. Хотя кто знает? Бедный Бахва, ни на минуту его не оставишь без присмотра.

Встать и подойти к нему? Но что сказать, чем утешить, чем помочь? В страданиях и хвори каждый одинок. Соседи вчера советовали привезти доктора, да Тебронэ махнула рукой: «К чему? Чем он поможет? На днях приходил, а какой толк? Пустые расходы!» Может, и вправду Бахве пришла пора умереть?

— Умираю, чтоб вам провалиться, умираю, помогите чем-нибудь! — кричал Бахва.

Бахва лежал в задней комнате. Кровать его была вплотную придвинута к стене. Стены оклеены старыми, местами содранными обоями и побуревшими от времени газетами. На камине — коптилка, смрадно чадящая по вечерам. Бахву одолевает удушье. Присев на кровати, он откинулся на подушки, веки покраснели, мутной пленкой подернулись глаза, лицо стало восковым, ежом ощетинилась седая колючая борода. Он настолько исхудал, что кажется, будто на скелет натянули мятую кожу. Бессмыслен, беспомощен, безнадежен его взгляд.

Тебронэ покрасила яйца, испекла кулич. Сгорбленная, с повязанной головой, вышла она из кухни и поднялась по лестнице на балкон.

— Теб-роо!

— Что тебе, безбожник? Отвяжись, тысяча дел у меня.

— Нашла время, умираю я! — лихорадочно скрипя зубами, злится Бахва, стонет, охает, заходится в кашле.

— Что мне с тобой делать, и шагу ступить не даешь?!

— Сядь рядом, помоги хоть чем-нибудь!

Тебронэ отвечает сурово, все уже надоело ей, но скрытые ласка и беспокойство все равно проскальзывают в голосе. Сколько лет прожили они вместе? Много, очень много. Пять десятков. С балкона видно, как в углу сада резвится теленок. Такой милый, пухленький, пушистый, что хочется прижать его к груди и поцеловать в самую мордочку. По переулку кто-то проехал на велосипеде. А Мамии до сих пор нет. Знает же, что с отцом, куда он запропастился?

Пятьдесят лет. Немалый срок — пятьдесят лет, полвека. Пятьдесят лет назад жили они в Артвини. Там же отдали земле своего первенца. Давно заросла травой его могила. Воспаление легких унесло младенца на тот свет. Вовремя не распознали болезнь, лечили от золотухи, а когда хватились, было уже поздно. Война шла тогда, первая мировая война. Бахва служил телеграфистом. Потом турки захватили Артвини. Там жило много армян. В первый же день перебили всех армян, не успевших скрыться. Погнали на берег Чорохи и, как рассказывали, побросали со скалы в реку. Во всяком случае, такие слухи дошли до Батуми. «Мы так бежали из Артвини, что все до последней рубашки растеряли и остались в чем мать родила», — вспоминала иногда Тебронэ. Мамия родился позже, когда они уже нашли пристанище в Батуми. Потом турки подступили к самому городу. В нищете и голоде жили все, чай с изюмом пили, сахара и в глаза не видели. Ни керосину, ни одежды — ничего нельзя было достать. В лаптях ходил народ. Из Батуми подались в эту деревню, да тут и осели. В тот год и умер отец Бахвы.

Вспыльчив был Бахва, себялюбив, но Тебронэ все сносила, все терпела. Уж очень он красив был в молодости. До сих пор стоит на комоде их фотография тех лет. Бахва там в мундире чиновника почтового ведомства. По снимку и то видно, что он был высоким, представительным. Черные усы закручены кверху по тогдашней моде. Красивые губы слегка раздвинуты в улыбке. Тонкий овал лица, светлая кожа, брови, как нарисованные, густые волосы с пробором волнообразно зачесаны. Рядом стоит Тебронэ в длинном платье, с кружевным зонтиком в руках. И на снимке она щуплая и невзрачная. Такая-то и должна была переносить все. Что говорить, вспыльчив был Бахва и нетерпелив, зато красив — глаз не отведешь.

— Чичико, помоги! Дайте хоть эту неделю продержаться, а там видно будет, — жалко умоляет Бахва.

— Не отчаивайся, возьми себя в руки, все исправится…

— Умираю я, чтоб вам провалиться, умираю!

Качается открытая на веранду дверь, душераздирающе скрипят ржавые петли.

Снова выглянуло солнце. Подсыхает. Ах, как зелено вокруг! Но пахоте надо бы еще дождя. А-а, вот и Мамия явился, спрыгнул с велосипеда у калитки. Шатается. Опять пьяный? Да, конечно, снова под градусом, нашел время напиваться. Мамия распахнул железную калитку. У калитки стоял огромный платан.

Чичико спустился вниз, подошел к Мамин и взял велосипед.

— Как он? — спросил Мамия.

— Так себе. — Чичико сплюнул. — Деньги получил?

— Нет, — еле ворочает языком.

— Что теперь?

— Теленка зарежу и продам. Надо избавиться от этого долга…

Месячный бычок, осторожно переступая копытцами, вытягивал шею и обнюхивал Мамию.

Эх, бедный Бахва! Может быть, для кого-то он и был плох, но Чичико никогда не обижал, жалел сироту, заменил ему отца. Чичико вырос в семье Бахвы, который приходился дядей его отцу, а когда отец погиб, приютил ребенка и стал заботиться о нем. Да и Тебронэ не меньше Бахвы любила его. Потому-то и считал Чичико эту семью родной. Если умрет Бахва, разве он будет чувствовать себя так свободно здесь? Мамия ведь пропойца… А Бахва всегда ласково относился к Чичико. Как славно он рассказывал: начнет вспоминать старину — заслушаешься.

Бедный Бахва!

Однако Чичико не столько думал о смерти Бахвы, сколько вспоминал ту последнюю неделю перед отъездом в армию. Лето стояло в разгаре. Необычайно урожайным был тот год для ткемали, и Мамия вместе с родителями Жужуны повезли продавать его в Россию. А Жужуну оставили на попечение Тебронэ. Вот было времечко! До чего хороша выдалась та последняя неделя перед самым его отъездом. Когда недавно он подъезжал на поезде к родным местам, ему наивно верилось, что та неделя, прерванная уходом в армию на целых три года, продлится снова, и все, что он оставил три года назад, ожидает его в своей неизменности. Но в доме переменилось все. На следующий же день по приезде Чичико Бахва слег и с каждым днем все больше и больше ослабевал…

Жужуну Чичико не встречал. А спросить, где она и что с ней, не решался, и все вокруг, словно сговорившись, даже случайно не произносили ее имени.

Фигурка у нее была, как выточенная, длинные белокурые волосы, зеленые глаза, и кожа цвета созревшей пшеницы. Впервые обняв Жужуну, он почувствовал, как от нее пахнет мукой и мятой, и от этого аромата свежесмолотой теплой муки, сена и парного молока голова у него вдруг закружилась, и он, привыкший к парам мазута и машинного масла, вздрогнул, и ноги у него подкосились. Пылкая была она, горячая. Настолько горячая, что страстность ее замечалась сразу же, по походке — она ходила, немного выгнувшись в талии, выставив крутую и плотную грудь и покачивая бедрами. Чичико в то время работал в депо и жил вблизи от работы в белом, оштукатуренном трехэтажном общежитии, и поэтому редко наведывался домой, хотя до деревни было не более десяти километров. Ему не хватало времени, тем более что он тогда ухаживал за одной русской женщиной, уже в летах. Однако именно в ту зиму она навсегда переселилась в Россию. Семья же Жужуны недавно появилась в его деревне. Чичико почти не знал Жужуны, хотя слышал, что как-то вечером деревенские мальчишки застукали ее вместе с Бучунией на берегу Цхенисцкали. Кто такой Бучуния, было известно каждому. Сейчас он в тюрьме. Бог знает, правдой ли было то, что о нем и о Жужуне болтали люди? Хотя что тут невероятного?