Расплата
Шрифт:
Стояла жара. На Жужуне было тонкое ситцевое платьице. В тот первый день она помогала Тебронэ по хозяйству, напевая, прохаживалась по двору босиком, вызывающе косилась на Чичико, соблазнительно поблескивая глазами, и беспрестанно смеялась.
А что было потом?..
Чичико спал тогда на переднем балконе второго этажа, Тебронэ и Бахва — в той комнате, позади, где теперь умирал Бахва, а Жужуне постелили в «зале». Тебронэ почему-то заперла все окна на задвижки, оставив открытым только одно, выходящее в сад, откуда всегда тянуло свежестью. Все уже легли, а Чичико сидел на тахте, прислушиваясь к стону горлицы и далекому кваканью лягушек. В этот час Жужуна и пробралась наверх, на балкон, на цыпочках подошла к тахте и села рядом с Чичико. «Что-то не спится мне». Они долго беседовали — шепотом, чтобы не разбудить стариков. Ночь была темной и безлунной, где-то очень далеко заливалась лаем собака. Они шептались, и Чичико никак не мог отважиться, хотя был уверен, что девушка пришла к нему не только поболтать.
— Не смей!
— Почему?
— Потому!
— Не бойся…
— Не смей, говорят!
Так они препирались до утра. Не уговорил он ее! И все же остался доволен. Доволен и опустошен. Он никак не мог взять в толк, чего боялась Жужуна и что она, в таком случае, делала с Бучунией на берегу Цхенисцкали? Так и не понял, девушка ли Жужуна или уже знакома с мужской лаской?
Перед самым уходом в армию он словно прозрел; да, сплоховал в ту ночь, не хватило ему упрямства, настойчивости, настырности. Довольствовался крохами. А кто довольствуется крохами, тот никогда ничего не достигнет. Сам не вырвешь, никто не поднесет. Некоторые, по слабости, и крупицу удачи считают полной победой, подберут тысячи оправданий, успокоят себя, обманут, иногда даже сами поверят, что достигли желаемого, нашли все, что искали. Так во всем. Такова участь слабых. И Чичико проявил слабость, оплошал, за что и корил себя в течение всех трех лет…
…На другой день он подстерег ее в поле. Высокая кукуруза уже выбросила метелки. Он повалил Жужуну на траву, на краю поля, под тополями, и там, на траве, среди ольховых кустов, ограждающих поле, валялись они, целуя друг друга в губы. Ослепительно сияло солнце, с пастбища доносилось мычание коровы, запах влажной травы и сырой земли щекотал ноздри. Он видел, как со стебля, пробивавшегося сквозь рассыпанные, словно солома, волосы Жужуны, переползла к ней на мочку уха божья коровка… но и в тот день удовольствовался немногим.
Ночью девушка уже не поднялась к нему на балкон. Он долго ждал ее, потом переполз через перила, спустился вниз по столбу, прокрался за дом и встал у окна, выходящего в сад. Но прикрытое окно оказалось еще и запертым. Он постучал. Никто не отозвался. Чичико разозлился, горло словно обожгло прихлынувшей кровью, и он постучал сильнее, уже не думая об осторожности, не помня о Бахве и Тебронэ, был готов выбить, высадить окно, зверем ворваться в комнату и разорвать эту дуру, запирающую окна.
Захотелось как-то унизить девушку, но это было невозможно, и тогда та давешняя встреча в поле, которая отдаленной сладостной песнью грела ему сердце, представилась иной. Теперь он вспоминал не божью коровку, похожую на рубин, которая переползла со стебля на мочку девичьего уха, не рассыпанные, как солома, волосы, а задранное чуть не до горла платье, легкий пушок на животе, скрещенные колени, шероховатые волосатые голени и огрубевшие ступни, беспощадно освещенные солнцем, и все то, что убивало и стирало недавние блаженство и нежность. Он еще припомнил запах чеснока, которым разило изо рта девушки, и она теперь представлялась ему отвратительной. Стоило Жужуне подойти к окну и вызывающим шепотом бросить ему, что она все равно не откроет, как у него от злобы запрыгала нижняя челюсть и он выругался.
— Открывай, шлюха, а то ворвусь, башку оторву!
Он и вправду готов был вломиться к ней, но, к счастью, тут его словно окатили ледяной водой. Проснулась Тебронэ и крикнула из комнаты:
— Ты спишь, Жужуна?
— Сплю, тетя.
Стремглав он сбежал с лестницы, завернул за угол, поднялся на балкон и затаился на тахте, разбитый, потерпевший провал. Все три года мучила его эта неудача.
На следующее утро его вместе с другими новобранцами отправили служить в Россию.
Теперь вот он вернулся. И все равно до сих пор с огорчением вспоминает о том, выпущенном из рук случае, мечтает довести до конца то, что начал и не завершил. Скоро неделя, как Чичико демобилизовался. Стоит он сейчас во дворе, облокотился о красноватый колодезный сруб и смотрит на дом, в котором умирает Бахва. Потом вытягивает из колодца, выложенного замшелыми камнями, ведро с водой и жадно пьет. Снова щелкают дрозды, бесконечно свистят коростели, щебетуньи-ласточки описывают в воздухе круги, и когда кажется, что вот-вот разобьются о землю, круто взмывают ввысь. Скоро заявится удод и пройдется по плетню, дятел долбит дерево, а с зарей взлетит с поля жаворонок и зальется, трепеща в выси неба, словно подвешенный на ниточке. Вечером на ветку липы сядет малиновка и отрывисто засвистит. Весна, медвяный аромат разлит в воздухе!
Едва
стемнело, как соседи пришли навестить больного, недолго молча постояли у постели Бахвы, потом пустились в разговоры. Мужчины закурили, женщины расселись на низеньких скамеечках, одергивая на коленях платье. Некоторые устраивали рядом детей. Говорили о полевых работах и погоде, о базаре, иногда вспоминали и о болезни Бахвы. Бахва стонал, метался в постели, ему не хватало воздуха. Окно было закрыто, и от табачного дыма и чада в комнате нечем было дышать. Сорокалетняя Веричка принялась описывать свою торговую поездку в Россию, в тот город, где ее сын проходил действительную службу.Говоря в нос, Веричка с удовольствием рассказывала, как навестила сыночка.
— Ему там неплохо. Возмужал. И «наколки» себе сделал, вот ведь как! На правой руке — женщина голяком, а на левой по-русски написано: «Не забуду мать родную», — лицо ее сияло воодушевлением и радостью.
Понемногу все разошлись. Остался один Шалико. Больной все метался. Шалико сидел на скамеечке, с глупым упорством уставясь в одну точку где-то над изголовьем больного. Шалико был женат около семи лет, но успел обзавестись пятью детьми. Длинноносый и длинношеий верзила, он разительно напоминал лицом сову. Короткие, квадратные усики, словно почтовая марка, были прилеплены над верхней губой. Над ним постоянно насмехалось все село за то, что его нареченная сбежала за день до свадьбы. Спуталась с каким-то бродячим чонгуристом и только через месяц заявилась домой. Где она таскалась, так никто и не узнал. Однако Шалико все равно женился на ней, полностью простив. Возможно, из-за того, что и полушки не имел за душой, а нареченная была единственной дочерью зажиточных родителей, но не удалась ни лицом, ни статью. А может быть, не это заставило его жениться, а иное — то, что он не знал женщин и, кроме этой, другой не нашел. Теперь у него уже пятеро детей.
Наконец, поднялся и Шалико. Чичико проводил его до ворот. Ночь была темной. Чичико повернул обратно. Квадраты окон оранжево светились. Во тьме приземистый дом напоминал покинутый всеми и обреченный корабль.
Удивительно, как любил он спать в «зале». Сколько помнится, эти покоящиеся на балках доски всегда пахли сыростью. В углах висела паутина. В ларе скреблась мышь. За стеной не умолкал таинственный и неясный шорох ночи, привычный с детства, и Чичико, так долго мечтавший о родном уюте, уже давно бы заснул мирно и беспечно, если бы спокойствие не нарушалось тревогой больного, оставленного наедине с болезнью. Чичико слышал, как метался Бахва, как он задыхался в кашле, потом доносилось дыхание, похожее на свист или стон, потом всхлипы, и сон Чичико окончательно развеялся. Бахва всхлипывал, Тебронэ успокаивала его, а Мамия преспокойно храпел в своей комнате.
— Не хочу умереть, поддержите чем-нибудь, разве вы не люди? Бабка, где Мамия? Сдох, что ли, этот проклятый? Успеет еще наваляться в земле, знает ведь, что умираю я… Антихристы, помогите еще хоть день протянуть, а там… — всхлипывая, в отчаянье кричал Бахва, но слова его безнадежно тонули в равнодушном течении непроглядной ночи, которая не только не принесла облегчения больному, но и наполнила его паническим ужасом перед близким уже величайшим испытанием, его, задыхающегося, заключенного в закопченной, прокуренной и смрадной, беспросветной, как могила, комнате.
Чичико понимал, что Бахва отходит, однако подняться было лень. Что ни говори, малодушный человек Бахва. Малодушный, нетерпеливый, выдержки — ни на грош. Стоило, бывало, ему рассердиться, никого не пощадит, зверем глядел. Нижняя челюсть затрясется, зубы оскалятся, и осыплет он, как из пулемета, первыми пришедшими на ум словами. Иной раз сам жалел о выпаленных под горячую руку словах, хотя бил и швырял все, что попадало под руку, тарелку ли, топор ли. Когда врачи стали настаивать, чтобы Бахва бросил курить, стал прятаться: то в уборной затаится, то в саду и украдкой смолит табак, словно наносит вред не себе, а Тебронэ и Мамии, которые даже трубку прятали от него, только бы не дать ему закурить. А Бахва все старался делать им наперекор. Нет, чтобы перетерпеть. И сейчас ни с кем не считается, уж заполночь, а он все никак не хочет угомониться и другим покоя не дает, будто кто-то в состоянии принять на себя его болезнь.
— Успокойся, несчастный, потерпи немного, скоро рассветет, — слышится голос Тебронэ. Вот она ни на минуту не теряет терпения и бодрости. И за больным присматривает, и о семье заботится, а Бахва — неблагородный, неблагодарный и малодушный. Хотя, кто знает, возможно и сам Чичико малодушен, коли ему, настроившемуся спать, не дают уснуть мучения больного. Так и дергают по нервам. Самое настоящее малодушие! Сна как не бывало, но все равно трудно заставить себя покинуть теплую постель. Да, конечно, в нем и в Бахве одна кровь, и от него он унаследовал и малодушие. Тут Чичико вдруг подумал, что и ему не хватает именно тех качеств, за отсутствие которых он корит Бахву. Кто знает, встретит ли он тяжелое испытание более достойно, чем Бахва? Выдержкой их род никогда не отличался. Поэтому он и удивляется терпению и постоянной бодрости Тебронэ. Тебронэ — других кровей женщина. Вот теперь он совсем расстроился, услыша, как мечется Бахва. Видимо, вместе с малодушием досталось ему от предков и мягкосердечность.