Распутье

Змея еще жива, она еще может смертельно укусить, буржуазия делает попытки дать генеральное сражение большевизму. Если бы не японцы, то давно бы добили эту змею. Они еще думают, что им удастся создать здесь автономию.

В Приморье докатились почти безоружные остатки Дальневосточной белой армии. Каппелевцы под командованием Вержбицкого разместились в Никольске-Уссурийском и Раздольном, семеновцы – в Гродеково. Сказывают прохожие, что семеновцы и каппелевцы ведут себя тихо и мирно. Ходят на собрания, устроились тоже скромно – в пустых казармах. Но это враги, чует мое сердце, что они еще немало пустят крови из своих братьев-россиян.

Наши снова призвали партизан и большевиков к оружию, чтобы копили силы и готовы были к выступлению. Устин Бережнов совсем поправился, вчера уехал в Чугуевку, чтобы вступить в отряд партизан. Простым партизаном он не будет, назначат командиром. Вот пока и всё, что узнал я из газет и от людской молвы…»

4

Устин Бережнов остановил Коршуна у волостного правления. Здесь шум и гам, толкотня. Одни приезжали, другие куда-то поспешно уезжали. Чувствовалось, что здесь кипит работа. Большевики не дремлют. Бросил поводья на шею коню, степенно вошел в управу. Шишканов радостно и шумно встретил возвращение боевого командира. Обнялись. Но тут в кабинет зашел Никитин. Вприщур посмотрел на встречу друзей, процедил:

– Потому мы и бываем часто биты, что не научились еще отличать врагов от друзей.

– Это вы о себе, Пётр Михайлович? – повернулся Шишканов.

– Нет, это я о вас, Валерий Прокопьевич. Вы с кем милуетесь! Этого человека штаб партизанских отрядов приговорил к расстрелу. Вам это известно?

– Позвольте, но Бережнов уже искупил свою вину кровью. Он спас сотни наших партизан, своим телом прикрыл отступление. Вот излечился – и снова в строй. Рад тебя видеть, Устин.

– В строй, чтобы еще раз нас предать! Гражданин Бережнов, откуда вам было известно, что японцы будут наступать?

– Об этом каждый солдат знал, только вы не хотели знать. Вот я и выразил мысли солдатские, товарищ Никитин.

– Красный волк тебе товарищ! – закричал Никитин. – Вы были в связи с японцами! Вы даже знали день, когда они выступят, отвели свою кавроту. Хотели спасти своих конников и себя, но потом вам стало страшно за содеянное, и вы бросились защищать наших.

– Господи! Да вы что, вы совсем очумели! – взорвался Устин. – Я солдат, а солдат, как сухая веточка ели, тотчас же покажет непогоду. Я нутром это почуял. Окоп и блиндаж – разница есть. Вы же миловались с японцами и буржуями. Да, я был с ними, на стороне японцев и буржуев, но я понял, да, понял, что японцам нужна наша земля, буржуям – власть. Те и другие цепляются за соломинку. Вы тоже один из тех. Вот товарищ Пшеницын – то человек. Да, человек, а вы – выбледыш. – Глаза Устина стали щелочками, зубы блеснули в боевом оскале. – Вы думаете, если мы молчим, то не видим ваших промашек? Лично ваших и других деятелей? Мы всё видим, но молчим. Не теряем надежды, что вы скоро станете разумными.

– Ты с кем разговариваешь, беляцкая сволочь?! Ты как разговариваешь с членом правительства?!

– Как член правительства разговаривает со мной, так и я с ним.

– Арестовать! Расстрелять! – затопал ногами Никитин, начал рвать из кобуры револьвер.

Но Устин опередил его, ударом снизу отбросил Никитина к двери, прыгнул к окну, вышиб плечом раму, выскочил на улицу. Чуть тронул рукой луку седла и уже был на коне. Вслед загремели выстрелы. Это Никитин палил в Бережнова, но так торопился, что не мог попасть даже в коня. Кричал:

– Стреляйте! Это белогвардеец! Приказываю стрелять!

Шишканов зажал рукой рот Никитину, но партизаны уже приняли приказ, заклацали винтовочные затворы, засуетились партизаны. Устин понял, что убьют. Слишком малое расстояние, а залп будет густым. Пустил Коршуна на партизан. Кого-то рубанул клинком плашмя, кого-то боевым ударом, распалился, следом загремел его маузер. Покатились раненые и убитые. Минута, еще минута – партизаны рассеяны, круто бросил коня в огород, по выкопанному картофельному полю к сараям, в забоку… Вслед выстрелы, подвывание пуль. Но это уже была стрельба разбитых и напуганных людей. Пули шли мимо. Выскочил на тропу, пустил в распластанном беге коня. Оглянулся, никто не преследовал.

– Товарищ Никитин, я вынужден буду доложить о вашем поступке в центр! Вы злой и неумный человек! Вы не можете простить Бережному, что он ушел от вас, остался жить. Жить, чтобы позже драться за нас, за Россию. Я не могу вас понять: то вы обнимаетесь с такими, как Хрештицкий, то вы готовы съесть живьем мужицкого офицера!

– Молчать! Я приказываю вам молчать! Вы, вы тоже хорош, пригрели этого беляка и носитесь с ним, как дурак с писаной торбой. Теперь ждите от него любых пакостей!

– Если бы вы со мной так же поступали, то я бы обязательно попытался не только вам лично, а всем нам вообще насолить так, чтобы оставить по себе память. Это наш человек, но стал не нашим лишь по вине какого-то Никитина. Конечно, теперь Устин закусит удила. Он уже был раз вне закона, но пришел, второй раз он не придет.

Вбежал Лагутин. Они теперь нигде не расставались с Шишкановым. Жил он со своей Настей на краю деревни в брошенном домике. Вбежал, но как только увидел Никитина, сразу сник. Значит, правда, что Устин был здесь, и трое убитых – это его работа.

– Валерий, что?!

– Никитин хотел застрелить Бережнова, но тот не дался. Вот и всё. Теперь, возможно, нажили опасного врага.

– Если его не трогать, то он будет сидеть мирно. Позвольте, я сам к нему схожу.

– Не позволю! Я буду ставить вопрос о вашем пребывании в партии! Вы его побратим. Вот отсюда-то и тянется ниточка. Отсюда все наши неудачи!

– Помолчите. Неудачи тянутся от вас, а не от нас, товарищ Никитин, – сдерживая неприязнь, ответил Лагутин. – Выходит, мы верим вам, а вы нам нет. Но если мы перестанем верить вам, то вам долго в кресле не усидеть.

– И это говорит коммунист? Билет на стол!

– Не вы мне его давали, давали солдаты-коммунисты. Если они потребуют, тогда им и отдам.

– Хорошо-о! Сговорились! Об этом поговорим позже. Даже, может быть, много позже. Сейчас не до споров, – немного отступив, с угрозой проговорил Никитин. – Приказываю Бережнова поймать и расстрелять. На этом закончим разговор. Слышите, как гудит народ?

– Слышим, вот я выйду сейчас и расскажу правду народу, как это делает Ленин, а не вашу полуправду, – шагнул к двери Шишканов.

Никитин загородил ему дорогу.

– Если вы оговорите меня, а выгородите Бережнова, я вам твердо обещаю уничтожить вас обоих. Пока сила на моей стороне.

И Шишканов спасовал, проще сказать, струсил. А Лагутин – это не защитник Бережнова, все знают их побратимство. Может только все испортить и себя поставить под удар.

– Так что же, выходит, я должен быть двоедушником? Вы виноваты, а все свалим на Бережнова!

– Это самое и выходит, что я не был виноват и не буду виноват ни при каких обстоятельствах! – с нажимом сказал Никитин.

– Но ведь это же партийное двоедушие. Это же потеря человеческого лица, как сказал бы Арсё.

– Пусть даже так, но, когда надо, можно и покривить душой.

– И этому учит нас коммунист! Ты слышишь, Петро? Мы с вами, Никитин, давно враги. Враги с первого знакомства. Так останемся ими до конца. Не партийными врагами, а личными.

Шишканов оттеснил Никитина от двери, вышел на крыльцо, где его встретили озадаченные партизаны, долго стоял, чуть покачиваясь, наконец, пересиля себя, проговорил: