Распутин

— Да уж знаю, знаю… — собирая свое рукоделие и незаметно пряча и «Русские ведомости», отозвалась старушка. — И вы идите тоже: самовар Глаша сейчас подаст, а закуску долго ли собрать?..

И она поплелась в дом.

— А это что же внизу-то у вас — новый жилец, что ли, какой? — спросил Галактион Сергеевич.

— Какой — новый жилец? — удивился Иван Николаевич. — С чего вы взяли?

— Да вон у окна девица какая-то новенькая — я раньше такой не видывал у них…

— А-а… Это Катеньке они приданое шьют, так и взяли вот белошвейку из Ямской… Откуда у нас в Окшинске новым жильцам-то взяться? Как жил здесь Степан Степаныч тридцать с чем-то лет, так и живет…

— А что их не видать?

— С утра за реку уехали, рыбу бреднем по озерам ловит… — отвечал Иван Николаевич, разыскивая что-то вокруг себя. — Что за диковина? Куда же «Русские ведомости» делись? Непременно Марья Ивановна утащила… Ну все равно, пойдемте в дом — вот и папиросы все вышли… Мне хочется передовицу вам прочесть да и сообщение-то из Лондона: уж очень мне твердый тон посла понравился! Идемте…

Не успели старики скрыться в подъезде, как из калиточки появилась Таня, дочь Гвоздевых, прелестная девушка лет восемнадцати, светлая и радостная, как весна, а по лестнице в доме послышался грохот молодых ног, и в сад вылетели Володя и Ваня, брат Тани, гимназист VII класса, рослый красивый мальчик с темнобархатными глазами и чуть пробивающимися усиками и с эдакой значительностью на молодом лице: он стремился стать сознательной личностью, но все как-тодвоился, стать ли емуэсером, которые пленяли его своим молодечеством, или же эсдеком, которые подавляли его своей строгой научностью.

— Отдай, говорю! — настойчиво крикнул Ваня.

— Сказал, не отдам, и не отдам! — пряча за спиной какую-то бумажку, задорно отвечал Володя. — Всем поведаю теперь о твоих вдохновениях… А, вот и Таня! Послушайте, Таня…

— Прошу тебя, перестань! — строго сказал Ваня.

— Врешь: всем расскажу! — отпарировал Володя. — Прихожу я это к нему тихонько, чтобы посмотреть, как наш ученый муж к экзаменам готовится, а он положил историю на подоконник, а на историю свою многодумную головушку и — почивает. А рядом с историей вот эта канальская бумажка лежит… Не угодно ли прослушать?

— Я тебя серьезно прошу: перестань! — строго повторил Ваня. — Как сознательная личность, ты не имеешь права врываться так в чужую душу…

— А ты имеешь право морочить всем голову? Все по твоей значительности думают, что ты — Максим Максимыч Ковалевский, а ты пишешь стихи, как второклассник какой… Слушайте, Таня!

— Погодите, я сяду… — сказала девушка, опускаясь к зеленому столику. — Уж как устала… Ну?

— Прошу тебя… — попытался было протестовать брат.

— Не проси! Ты будешь казнен публично! — сказал студент. — И смотри, брат, не очень напирай: ты мои бицепсы знаешь, милый друг! Ну, слушайте, город и мир!

— Ну пусть… — покорился Ваня. — Ты не меня унижаешь, а себя… И он, отвернувшись в сторону, сел на один из плетеных стульев. Феня умерила ход своей машинки и тоже прислушалась.

— Силенциум! [13] — торжественно проговорил Володя и с небольшими подчеркиваниями начал:

13

Silentium (лат.) — тишина.

Какая ночь вокруг! Какая тишина! На улице шумит назойливо, тоскливо Осенний дождь. И ветер сиротливо Поет мне песнь у моего окна…

Черт бы его совсем взял! Это он весной, когда все живет во все лопатки, так скулит — что же с ним в самом деле по осени будет, хотел бы я знать?

И в песне той мне слышатся рыданья И сказка грустная о счастье дней былых…

Это когда ты в приготовительном классе, что ли, был? Да, конечно, жаль, что те славные времена прошли безвозвратно, но что же, брат, поделаешь? Сик транзит глориа мунди… [14]

14

Sic transit gloria mundi (лат.). — Так проходит мирская слава…

О сколько муки в ней! О сколько в ней страданья! Какая сила, страсть подавленная в ней! Под звуки песни той, унылой, безотрадной, В моей душе минувшее встает, И, хотя знаю я, прошло все невозвратно, Но сердце трепетно назад его зовет!

А все-таки не верится мне, брат, чтобы ты в самом деле о пеленках стосковался! Чудаки эти пииты, в самделе: у парня завтра усы появятся, а ему манной кашки опять захотелось… — засмеялся он и, подняв значительно палец, продолжал:

И вновь мне хочется души родной участья, И… и… и… —

ну, тут все так перечеркнуто, что ничего не разберешь. Значит, пороху у Максима Ковалевского не хватило… Жоли? [15]

— Ну хорошо. Поиздевался, теперь отдай… — сказал Ваня.

— Ни за какие в мире! — воскликнул Володя. — Буду всему городу показывать, в «Русские ведомости» пошлю — чтобы все знали, какой ты… крокодил…

И он залился веселым смехом.

15

Joli? — Неужели? (фр.).

— Ну хорошо… — сказал Ваня и с достоинством удалился в дом.

— Ну зачем вы его так обидели? — заметила Таня.

— Во-первых, мы так ссоримся сорок раз на неделе и ничего… — сказал студент и, понижая голос, продолжал: — А во-вторых, вы, хотя и женщина, но ужасно не проницательна: он, каналья, страшно доволен, что стихи его дошли куда нужно…

— То есть? — с любопытством навострила ушки девушка. Володя выразительно покосился на окно, в котором шила Феня.

— Компренэ? [16]

— Да? — удивилась девушка. — Вот новость! А она премиленькая…

— И весьма…

— Это что еще такое? — возмутилась Таня. — Уже успел разглядеть?

— Да, но… Танек, миленькая, я с мольбой к тебе…

— Ну? — с нежной улыбкой проговорила девушка.

— Миленькая, приходи завтра к обедне к Николе Мокрому! Хорошо? А потом возьмем лодку и поедем кататься — к Княжому монастырю, в Старицу… Милая, Танюрочка моя…

16

Comprene? — Понимаете? (фр.).