Распутник

Он долго молчал.

— Отчего же? Как раз обязан.

Его готовность сдержать слово удивила Пенелопу, хотя и напомнила о соглашении.

— Полагаю, даже среди воров существует понятие о чести.

Пенелопа немного поколебалась, но все же спросила:

— А остальная часть соглашения?

Одна из темных бровей вопросительно взлетела вверх.

— Когда я получу свою экскурсию?

— Ты научилась жестко торговаться.

— Мне в общем-то больше нечем себя занять, — ответила Пенелопа.

— Ты скучаешь, жена?

— С какой стати? Таращиться на стены твоего городского дома весьма увлекательно.

Он фыркнул, услышав это, и Пенелопу бросило в жар.

— Довольно справедливо. Так почему не развлечься прямо сейчас?

— Потому что прямо сейчас мы пытаемся убедить общество, что ты изменился, и наше исчезновение этому не поможет.

— О, думаю, мое исчезновение вместе с такой правильной женой очень даже поможет. — Он придвинулся ближе. — Более того, я уверен, что тебе это понравится.

— Прятаться в коридорах Тоттенхем-Хауса, как воровке?

— Почему? — Он выглянул из их убежища и снова вернулся к Пенелопе. — Как леди, увлеченной тайной интрижкой. Ведь это и есть настоящее приключение.

Пенелопа застыла, глядя на него. Борн возвышался над ней, губы изогнулись в некоем подобии усмешки, ладони обхватили ее лицо, и все в нем — его жар, его запах... он сам... обволакивало ее.

Нужно отказать ему. Сказать, что брачная ночь показалась ей такой же обыденной и неинтересной, как обед в Тоттенхем-Хаусе.

Согнать эту самодовольную усмешку с его лица, поставить его на место.

Но она не могла. Потому что хотела повторения. Хотела, чтобы он целовал ее и трогал, и проделывал с ней все те восхитительные вещи, которые проделывал, пока не оставил ее, будто сам не почувствовал вообще ничего.

Он был так близко, такой красивый, такой мужественный. И посмотрев в глаза этому мужчине, бывшему в одну минуту веселым и забавным, а в следующую — мрачным и опасным, она поняла, что согласится на приключение с ним в любом виде, какой он только предложит.

Даже здесь, в нише коридора Тоттенхема.

Даже если это ошибка.

Она распластала ладони у него на груди, ощущая твердую, надежную силу под слоями прекрасно сидевших льна и шерсти.

— Ты сегодня совсем другой. Я не знаю, кто ты.

Что-то мелькнуло в его глазах и исчезло так быстро, что Пенелопа не успела определить, что это. А затем он заговорил, низко, негромко, плавно, слегка поддразнивая:

— Так почему не узнать меня чуточку лучше?

В самом деле, почему бы и нет.

Она приподнялась на цыпочки, потянулась к нему, а он наклонился и прильнул к ее губам в обжигающем, почти непереносимом поцелуе.

Прижался к ней ближе, толкнув ее к стене, накрыв своим телом так, что ей оставалось только одно — запрокинуть руки ему за шею и обнять, притянуть к себе. А то, что с ней творили его губы, твердые и шелковые одновременно... она даже не подозревала, что хочет этого, никогда раньше не думала, что такое бывает — сильный, властный поцелуй, который она никогда, никогда не забудет. Она была поглощена его силой, его мощью, тем, как его руки прикасаются к ее подбородку, поворачивают ее голову так, чтобы еще более страстно прильнуть ко рту.

Он лизнул ее сжатые губы. Язык искушал ее, и она тихонько ахнула, а он тут же воспользовался этим и вторгся в ее рот, пробовал его на вкус, ласкал, лизал, и ей показалось, что сейчас она умрет от восторга. Пальцы Пенелопы по собственной воле запутались в его кудрях. Она приподнялась повыше, чтобы вжаться в него еще сильнее, еще скандальнее...

Ей совершенно все равно... пока он не останавливается. Только пусть он никогда не останавливается.

Он чуть передвинулся, теперь его руки скользили вниз мучительно долго, на мгновение задержались на ее грудях (у Пенелопы внезапно заныли места, о которых она раньше и не подозревала) и поползли все ниже, ниже. Борн обхватил ее ягодицы и прижал к себе с силой одновременно шокирующей и возбуждающей. Он застонал от удовольствия, а Пенелопа слегка отодвинулась, поражаясь тому, что он так же поглощен ласками, как и она. Борн открыл глаза, поймал ее взгляд и снова впился поцелуем в губы, лаская ее все решительнее. Пенелопу переполняло наслаждение. Приключение. Он.

Шли секунды. Минуты. Часы... да какая разница?

Значение имел только этот мужчина. Его поцелуй.

Только это.

И вдруг все закончилось. Он медленно поднял голову, еще раз нежно чмокнул ее в губы и убрал ее руки со своей шеи. А затем улыбнулся ей, от его взгляда перехватило дыхание, и Пенелопа вдруг поняла, что он впервые улыбнулся ей — и только ей — со времен детства.

Это волшебно.

Он открыл рот, собравшись что-то сказать. Пенелопа чувствовала себя как на иголках, не в силах скрыть предвкушение, которое ощутила, когда его губы сложились, чтобы произнести первое слово.

— Тоттенхем.

Она пришла в замешательство, брови сошлись в ниточку.

— Обыкновенно я не одобряю джентльменов, пристающих к дамам в моих коридорах, Борн.

— А как насчет мужей, целующих своих жен?

— Честно? — Тоттенхем говорил сухим, как песок, голосом. — Думаю, это нравится мне еще меньше.

От унижения Пенелопа зажмурилась. Он играет ею как пешкой!

— Держу пари, ты изменишь свое мнение, когда познакомишься с моей свояченицей Оливией.

Услышав это ей захотелось причинить ему боль. Настоящую. Физическую. Сильную.

Он сделал это нарочно.

Все это ради Тоттенхема.

Продолжать изображать брак по любви.

А вовсе не потому, что он не в силах удержаться.

Неужели она так ничему и не научится?

— Если она хоть немного похожа на сестру, боюсь, это пари мне не выиграть.

Майкл рассмеялся, а Пенелопа вздрогнула. Она его ненавидит. Ненавидит фальшь всего происходящего.

— Не смею рассчитывать, что ты дашь нам еще минутку.

— Полагаю, я должен, иначе леди Борн больше никогда не посмотрит мне в глаза.

Пенелопа, уставившись на складки галстука Майкла, постаралась произнести как можно хладнокровнее (понимая, что беззаботности достичь не удастся).

— Я не совсем уверена, что минутка сможет это изменить, милорд.

Он снова ее использовал.

Тоттенхем хмыкнул.

— Бренди уже налит.

И исчез. А она осталась одна.

С мужем, который, похоже, взял за правило всякий раз разочаровывать ее. Она не отвела глаз от накрахмаленной ткани на его шее.

— Отлично сыграно. — В голосе Пенелопы прозвучала печаль, но если он это и услышал, то виду не подал.