Распятие

Я вспомнил про Иванникова и стал думать, как бы я провел ту самую операцию по захвату высоты сто девяносто шесть, но никак не мог уйти от реальности, которая была мне известна, но неизвестна подполковнику Баранову.

Примерно через полчаса, как и говорил Дятлов, справа от шоссе показались серые домишки среди блеклой зелени невысоких деревьев, непременный пруд с пеной белых уток на нем, приземистое, словно полураздавленная гусеница, тело скотного двора. Это и был тот хутор, возле которого мне полагалось свернут направо.

Вот и указатель: «Хутор Гольцы».

А тот хутор назывался Горелый.

Велика Россия, а названия почти везде безрадостны, свидетельствующие о мучениях людей, осваивающих новые территории.

14. Январь 1943 года. Земля

Высота, которую предстояло взять, и хутор рядом с ней затаились где-то впереди в морозной мгле. Шесть тридцатьчетверок, выкрашенных в белое, ползли друг за другом на малой скорости, отчего двигатели их урчали тихо, и немцы должны были обнаружить колонну лишь на самом подходе к хутору. Чтобы еще больше замаскировать движение атакующей группы, минометчики затеяли перестрелку, то усиливая ее, то ослабляя и тем приучая немцев к тому, что усиление минометной стрельбы — это всего лишь чья-то прихоть, за которой ничего не скрывается… разве что отсутствие у русских немецкой методичности. По плану же операции минометный огонь особенно усилится, когда атакующие подойдут к немецким позициям, прикрывающим хутор Горелый. Наготове стояла и полковая артиллерия, и даже дивизион реактивной.

Всего этого сержант Иванников и бойцы его отделения не знали, но понимали, что их операция особенная — не зря их пришел провожать сам командир полка и даже дивизионное начальство. Быть может, вслед за ними поднимется и вся дивизия, которая сегодня с утра уперлась в эту высоту, положив на подступах к ней в бесплодных атаках множество народу. И взвод младшего лейтенанта с трудной фамилией, до сегодняшнего дня имевший сорок восемь активных штыков, и вся рота старшего лейтенанта Поплечного, и весь батальон дважды ходили а атаку на немецкие позиции левее высоты, тоже потеряли много людей и тоже ничего не добились.

После стремительных маршей, когда наши танки неожиданно врывались в станицы и хутора и заставали в них изумленных немецких тыловиков, которые почти не оказывали сопротивления; после Сталинграда, где всего несколько дней назад сложили оружие остатки армии Паулюса, нынешняя задержка и упорство немцев в обороне казались случайностью, отчаянием обреченных; думалось, что стоит еще чуть-чуть поднажать — и немцы побегут, и можно будет безостановочно идти аж до самого Азовского моря. И даже дальше. Вот почему командиры срывали голос до хрипоты, поднимая в атаку своих солдат, прижатых к промерзшей земле плотным пулеметным огнем и разрывами мин, вот почему накалялись от ругани телефоны.

Только к концу дня до начальства — от дивизионного до фронтового — дошло наконец, что дивизия уперлась в заранее подготовленную оборону, что лобовые атаки ничего не дадут, что они обескровят еще больше и без того обескровленные непрерывными боями полки и батальоны.

С наступлением темноты роты вышли из-под огня, а ночью в штабе дивизии родился план атаки на высоту через хутор Горелый — и вот не успевших отдохнуть людей снова посылают в бой, к черту на рога, и ясно, что лишь немногие из тех, кто сейчас приткнулся в санях, запряженных в танки, доживут до завтрашнего… нет, уже до сегодняшнего утра.

Но сержант Иванников об этом не думал. Он только жалел об одном, что не успел дописать и отправить письмо. Оно бы уже тряслось сейчас в мешке вместе с другими письмами туда, где этих писем собирается превеликое множество, где их вскрывают и просматривают на предмет секретности, ставят на них штемпель в траурной рамке: «Проверено военной цензурой» и отправляют дальше. А после боя он написал бы еще одно письмо. И оно пустилось бы догонять первое. И не важно, о чем письмо. Важно, чтобы оно было и на него пришел ответ.

В сани, на которых устроился Иванников, была впряжена машина обожженного танкиста, фамилия которого оказалась Скучный, и Иванников решил, что с таким отчаянным командиром они не пропадут и письмо он еще допишет.

* * *

Об этом Иванникове ничего не знал ни отставной полковник Баранов из семьдесят четвертого года, разводивший на даче цветы и выращивающий картошку, ни летчик старший лейтенант Баранов из сорок третьего, который в эту же самую ночь и почти в то же самое время, когда Иванников устраивался в санях, садился в кабину своего пикирующего бомбардировщика Пе-2.

15. Январь 1943 года. Небо

Старший лейтенант Баранов вел свой «петляков» справа от машины командира звена и чуть сзади, так что иногда, когда самолеты сходились слишком близко, видел за плексом кабин ведущего силуэты летчика и стрелка-радиста. Впереди угадывались тени машин второго звена, и только оранжево-красное пламя из выхлопных патрубков говорило о том, что это вовсе не бесплотные тени, а вполне реальные самолеты с вполне реальными людьми. Ну а первую тройку «пешек» Баранов видел только тогда, когда та проваливалась в воздушную яму и как бы проявлялась на темносеребристом фоне земли. Но продолжалось это считанные секунды: теперь уже самолет Баранова падал вниз, чтобы тут же сила восходящего воздушного потока подняла его снова на гребень невидимой волны.

Самолеты шли при полном радиомолчании, и лишь штурман по внутренней связи время от времени будничным голосом докладывал о прохождении земных ориентиров.

«Мы над линией фронта, командир», — прозвучало в наушниках. «Понял», — ответил Баранов, хотя и без напоминания штурмана отлично видел по вспышкам ракет, что они проходят линию фронта. «Следить за воздухом!» — таким же будничным голосом, каким докладывал штурман, произнес Баранов в пустоту привычную команду и после щелчка в наушниках услыхал привычный ответ стрелка-радиста: «Есть следить за воздухом!»

С высоты земля казалась застывшей и словно покинутой живыми существами, а вспышки ракет, далекие зарницы артиллерийских выстрелов, медлительные нити пулеметных трасс — все это тоже привычное, на что давно уже не обращаешь внимания, уже не связывалось с живыми существами, а воспринималось как порождение самой земли: как вулканы или гейзеры, как лесные пожары или пыльные бури, как блеск воды или льда.

Впрочем, старшему лейтенанту Баранову некогда заниматься отвлеченными рассуждениями: ночной полет в составе эскадрильи — даже если у тебя вторая сотня часов таких полетов — дело не легкое, требует внимания и внимания. Вот чуть отвлекся — внизу, похоже, шел бой: горели какие-то строения, нити трасс густой сеткой накрыли крохотный пятачок земли… — он отвлекся, и машина командира звена — вот она, рядом, совсем близко.

Баранов чуть тронул рычажки сектора газа и восстановил дистанцию.

Эскадрилья «петляковых» не впервой летела на ночную бомбежку, летела привычным курсом, в стороне от немецких средств ПВО. Правда, иногда то слева, то справа вспыхнет вдруг луч прожектора, пошарит по небу, будто слепец белой палочкой в поисках упавшей на мостовую монеты, вспыхнет и погаснет: мое, мол, дело предупредить, а вы уж там как знаете.

«Подходим к Батайску, командир», — прозвучал в наушниках голос штурмана. «Понял», — ответил Баранов и посмотрел направо — туда, где на высоком берегу Дона бесформенной грудой развалин лежал Ростов. Сейчас оттуда ударит один, а то и два прожектора…