Расшифровано временем(Повести и рассказы)

Одной рукой подхватив задник сапога, другой он ударил по подъему. Сапог словно сам съехал в руки. Из голенища вывалились запасной рожок к «Шмайсеру» и сложенная вчетверо по длине тонкая обложка иллюстрированного журнала. Рожок старшина отшвырнул, а журнал поднял.

— Видал! — он щелкнул пальцем по обложке.

На цветном снимке была изображена красивая полуголая девица в бюстгальтере-бабочке. На каждой его чашке было написано: «С Новым, 1945 годом. Все для вас!» Длинные гладкие ноги девы стояли в огромной рюмке с вином.

— Ишь, паскуда, куда влезла! — заметил Бурыкин. — А в общем ничего. Так, что ли? — спросил он меня.

Я пожал плечами. Он был старше меня на десять лет. Мне было двадцать. В его словах мне многое было непонятно. Вот и тогда. Он обыскал убитого, вытащил какие-то бумаги и колоду новеньких карт. Заталкивая документы за пазуху, Бурыкин приговаривал:

— «Ксивенки» сюда, а колотушки нельзя, нельзя. — И, ловко переломив колоду, молниеносно перетасовав, он изорвал ее в два приема. — Хороши колотушки. А мы из газетки делали.

Обложку журнала он тоже выбросил. Она упала в лужицу ружейного масла, и по лицу красотки, словно тень сожаления, поползло темное жирное пятно.

— С обновой! — Старшина сунул мне сапоги и, сутулясь широкой спокойной спиной, зашагал прочь.

«А что, если это мародерство? — подумал я. — Но они бы сгнили!» Мучимый сомнениями и брезгливостью, я поначалу носил сапоги в очередь с ботинками. Мне в них как-то даже не ходилось: то голенища шумно хлопали по худым моим ногам, то слишком уж нахально звякали заклепки-подковки. А позже привык. Мама, увидев меня, воскликнула бы: «Боже мой, ты же похож на Осипа в этих сапогах!» По соседству с нами жил крючник Осип. Он имел патент на извоз, держал коня и телегу и работал на станционных пакгаузах. Его сапоги воняли так же, как и ступицы колес его телеги.

Я вскакиваю с постели, обуваюсь и лезу в вещмешок. Я знаю все, что там есть: пахнущий щелоком кусок стирального мыла, завернутый в присохший бинтик; пяток некрохких обожженных сухарей, таких, что за двое суток не отмочишь; две пачки моршанской махры; россыпью патроны к автомату; толстая, со свернувшимися темными углами тетрадь.

Зажав мыло в руке, выхожу на крыльцо. Солнце уже в лесу. Оно запуталось в густой хвойной неразберихе, ломится сквозь нее, обдирая бока, оставляя на ветвях и на стволах золотую свою кожицу, продирается на поляну, где в холодно-чистой майской росной траве стоят машины нашей радиостанции.

Чуть в стороне дымит под дощатым навесом кухня. Я вижу, как рядом с глуховатым поваром Мухиным возится у поддувала ефрейтор Таська. Она сегодня в наряде. От запаха, плывущего оттуда, у меня начинает посасывать под ложечкой, и я бегу умываться к старому медному рукомойнику, прикрученному к сосне старшиной.

Таська встречает меня обычным:

— Здравствуй, точечка-тирешечка. Как спалось, что снилось? Садись.

Говорит она быстро, словно не думая. Шмыгнув носом, вытирает согнутым пальцем слезинку — глаза ее красны от горьковатого дыма сырых поленьев, лениво тлеющих под котлом.

— Вот дрова! Вот дрова! Дую, дую, а из них только сок сычит, а огня нет, — жалуется она, садясь на корточки и набирая полный рот воздуху. Халат ее распахнут, и, когда она сгибается, узкая юбка ползет с колен вверх, туго обтягивая бедра. Мне страшно, мне кажется, что плотная, без единой складочки, заполненная телом диагональ вот-вот лопнет по шву. На всякий случай отворачиваюсь, успевая подметить, что у Таськи, наверное, очень сильные ноги.

Я сглатываю какой-то комок в горле и подаю ей совет:

— А ты возьми бересты. У старшины полный мешок ее.

— Ой! Правда ведь! — восклицает Таська. — Вот умница-то ты моя, точечка-тирешечка. — Она смеется.

У хозяйственного Бурыкина на случай сырой погоды, когда мы на марше, есть в запасе мешок сухой бересты. Он дозами выделяет ее в таких случаях для растопки на кухню и в холода нам, на радиостанцию, для нашей печурки.

Пока я ел вермишель с тушенкой, Таська притащила охапку бересты.

— Это тебе за бересту, — Таська ласково заглядывает мне в глаза и кладет в миску кусок хлеба с густо вмятым в него слоем маргарина. И пока ее лицо очень близко, я успеваю заметить веснушки на скулах и в светлых ресницах серые глаза. — Ешь, ешь! Ты еще молоденький, тебе в силу входить надо, — подначивает Таська, хотя она всего на пять лет старше меня.

Она поверяет мне все свои любовные заботы, словно однажды я дам ей какой-то важный совет на этот счет.

А как-то, заметив мой грязный подворотничок, что пришит «сикось-накось», сказала:

— Приходи ко мне, я тебе воротничок подошью.

Вечером я вспомнил о ее предложении. Оглядываясь по сторонам, я петлял возле ее двери, а затем, как с размаху, без стука вломился.

— А, это ты, точечка-тирешечка, — словно ожидая меня, сказала Таська. Была она босая, в батистовой ночной рубахе и юбке. — Садись. — Ногой она придвинула мне табурет, руки у нее были в мыле. На другом табурете стоял тазик с бельем. — Вот постирушку затеяла, — сказала она по-домашнему и усмехнулась. Ее не смущало то, что она полуодета.

Вытерев мыло, она порылась в тумбочке, нашла кусок белого плотного полотна.

— Снимай рубашечку, — Таська сказала «рубашечку», а не «гимнастерку». Деревенеющими пальцами я расстегнул пуговицы, послушно сдернул гимнастерку и напряженно выпрямил спину. Она подошла близко-близко, грудью почти касаясь моего лица (я даже видел штопку на кружеве ее рубаки), и начала примерять на моей худой шее подворотничок. Я чувствовал прикосновение теплых и чуть влажных пальцев. Меж лопаток у меня пробежали щекотливые мурашки, а я тайно вдыхал чистый запах ее счастливого тела…

Что бы подумала Оля про все это?! Но где она сейчас, Оля, с которой мы мечтали в десятом классе об Арктике, четыре раза бегали смотреть кинокартину «Цирк», всякий раз одинаково возмущаясь отношением к неграм в Америке, собирали подарки для детей испанских республиканцев. Тогда нам было по семнадцать. Оля сейчас где-то в эвакуации, а я на войне. И здесь человека легче потерять, чем найти: война большая…

Странный человек эта Таська. И мне нисколечко не стыдно слушать ее разговоры про любовь. Сейчас у нее любовь с помпотехом Шадриным.

Однажды ночью, выйдя за дровами, я увидел их у дверей Таськиного фанерного домика. Во влажной октябрьской мгле с далекими, заспанно мигающими зеленоватыми звёздами, когда луна, будто умывшись, присела за бугор, я видел лишь их силуэты и слышал голоса: низкий, с хрипотцой Шадрина и словно смеющийся, тоненький Таськин.

— Ты не бойся, Таисья, — говорил Шадрин. — Все равно на тебе женюсь.

— Чудной ты, товарищ старшин лейтенант! А может, я за тебя и не надумаю замуж. Я просто жалеючи люблю. Ты всегда серьезный такой. И на любовь ко мне, как на работу, ходишь. По расписанию.