Расшифровано временем(Повести и рассказы)

Всех занимает: куда после Риги? В Германию? Восточная Пруссия рядом. Бои уже в Польше. Полтора месяца, как союзники открыли второй фронт. Консервы консервами, но и воевать надо… А нам еще предстоит Ригу брать…»

В Латвию мы вступили 17 июля. После голодной и выжженной Калининской области как-то странно было видеть уцелевшие улицы в городах, опрятно одетых людей, неразрушенное хозяйство на хуторах, пасущихся коров. Помню, как впервые попалась каменная усадьба. Во дворе стоял локомобиль. И хозяин-латыш пояснял, что локомобиль дает электроэнергию для молотилки и для освещения дома. Витька тут же обменял у него канистру керосина на харч — взял сала, яиц, молока, пару бутылок самогона и домашнего пива — по-латышски «алус»…

В Приказе Верховного Главнокомандующего нас тогда отметили за Режицу [8] . Стояли мы на окраине, кажется, часа три, а потом пошли бродить по городу.

Разбит он был основательно. Заглянули в какое-то здание, что-то вроде школы: классы, зал. Ни души — пусто, гулко, под ногами хруст стекла, сквозняк гонял обрывки газет, пряди промасленной пакли. В спортзале у шведской стены стояло старое пианино фирмы «Блютнер». Семен уселся за него и как всегда — лицо к небу, левый глаз прикрыл, заиграл, и неслышные слова зашевелили его губы. Казалось нам, лучше его никто не может играть. Лосев воскликнул: «И это наш-то Семен! Сень, а смог бы ты сочинить про нас что-нибудь? Песню или куплеты».

8

Режица — Резекне.

Семен начал пробовать клавиши, перебирать пальцами звуки, как зернышки крупы, а потом тихо запел:

Нас было четверо когда-то. На четверых одна война. Судьба не писана солдату. Теперь нас трое. Чья вина? Но на земле или в могиле, — мы подадим друг другу весть, чтоб не забылось, где мы были, чтоб не забылось, кто мы есть…

Потрясенные, мы стояли у пианино. Маленький, тщедушный, Сеня Березкин возвышался над нами. Вспомнился Марк.

— Это ты сам? — оторопело спросил Лосев.

Сеня кивнул.

— И музыку, и слова? — допытывался Витька, хотя знал, что Сеня еще в школе пописывал стихи. Видно, не сама песня всколыхнула Лосева, а то, что сочинил ее Сеня — и слова, и музыку — сам!

Я еще тогда заметил, что Витьку в других удивляло именно это «сам», на которое, кроме него, вдруг оказался способен еще кто-то…

Как-то после ремонта в квартире, когда принято избавляться от старья, среди папок я обнаружил несколько истрепанных карт участков фронта в Прибалтике, где воевал наш батальон. Я хотел их выбросить вместе с прочими ненужными бумагами, но вспомнил Вить кину страсть собирать всякий хлам и сказал ему о находке. Он забрал карты себе.

Теперь я сожалел об этом. Из дневников — моих и Конрада Биллингера — воскресли забытые названия деревень, поселков и городков, и не худо бы, глядя на карты, обойти все это оттаявшей памятью.

Позвонил Наташе. Чем черт не шутит!

— Я не встречала. Но приходи, пороемся, — сказала она.

В тот же вечер я был у нее.

Одна в большой квартире, Наташа казалась особенно одинокой. Будь она старой, это выглядело бы не так удручающе несправедливо. Но ею еще не был прожит тот последний отрезок времени, самый жадный и самый сжигающий у женщин, когда в дело идут опыт и торопливая надежда проверить себя, испытать все так, как не бывало доселе. Я это понимал, она же — чувствовала всей плотью. И может, в благодарность за что-то природа сохранила ей соразмерно этому и внешнюю привлекательность; на улице на таких женщин еще оглядываются юнцы.

Впрочем, другая мысль охладила меня: да так ли это на самом деле, ведь я смотрю на Наташу по-особому, вижу ее одними глазами вот уже четверть века. В дальнем странствии, которое называется «жизнь», мы двигались к горизонту вместе и одновременно, каждому из нас только чудилось, что одного время уносит, а другой, стоя неподвижно, наблюдает, как это происходит…

Иногда мне казалось, будто все эти годы Наташа догадывалась, что нравится мне, где-то я мог оступиться, а у женщин в таких случаях чутье улавливает самые неслышные частоты, но не подавала виду. Сейчас же ей ничто уже не мешало хоть в серьезной, хоть в шутливой форме задать мне вопрос: «Слушай, ты ведь всегда был влюблен в меня? Дело прошлое, признайся».

Что ответил бы ей — не знаю…

Наташа сидела перед встроенным в стену шкафом на низенькой скамеечке и перебирала связки бумаг, ища карты. Я стоял чуть сбоку. Она была в домашнем коротеньком халате, в тапках на босу ногу. Полы халата потянулись вверх, разошлись высоко над коленями и я видел розовую кружевную кромку комбинации. И вспомнил, сколько раз, бывая в Москве, по просьбе Наташи покупал ей косметику, белье. Витька, бывало, позвонит и скажет: «Наташка узнала, что ты едешь, просила купить ей кое-что. Во-первых, комбинацию. Постарайся югославскую, и чтобы поменьше кружев. Дальше. Если попадутся французские лифчики — хватай. Чулки дедероновые немецкие. Французский шампунь. Все размеры ты знаешь…»

И я покупал. С наслаждением перебирал нежно обливающий руки нейлон розового, черного, бежевого цветов; чулки — сразу четыре пары одного цвета, без шва, тонкие, светлые, чтоб ноги выглядели не слишком загоревшими; шампунь искал яичный, для сухих волос. Я все это знал…

Нет, ни о чем она не догадывалась, просить о таких покупках можно только очень давних друзей…

Карты она нашла в папке с выдранными тесемками. Я разложил их на столе, склонился, всматриваясь в линии, наименования, цифры, значки и пометки. Наташа стояла рядом и тоже смотрела на плоские, с подклейками, высохшие листы, на которых для меня могли возникнуть рельефность холмов, шум дождя, голоса людей, чавканье грязи под ногами, выбросы разрывов. Но не стоило сейчас впопыхах, наскоро тратить на это усилия души, ибо сразу придется прервать, остудить себя, отвлечь, потому что надо уходить домой. Только там, в одиночестве, я смогу надолго отправиться туда по этим картам, и никто не будет гадать: что же все-таки я вижу такое на бездушно и безгласно гладких листах бумаги?..

Я сложил карты и сунул их в портфель.

— Как идет работа? — спросила Наташа.

— Трудно. Что-то хочется смягчить, пригладить, чтоб не так жестоко, но тогда все потеряет смысл.

— Когда же дашь почитать?

— Не скоро.

— Там о Викторе есть?

— Есть.

— Какой же он?

— Разный.

— Знаешь, я ведь отдала Казарину бумаги Виктора, — неожиданно произнесла Наташа…

Скажем, Сеня Березкин выразился и сохранился для меня двумя строчками своего стихотворения:

Чтоб не забылось, где мы были, чтоб не забылось, кто мы есть.

В них для Сени было все: прошлое, настоящее и будущее; остальное — слова, намерения, поступки — должны подчиняться этому главному. В нравственном постулате юноши Сени Березкина была эссенция, чистое, единственное его понимание нашего поведения в тогдашнем и грядущем мире. Но не все могут жить только эссенцией, многие разбавляют ее. Не берусь осуждать за это.

Человеком, в чьем характере я не умел выделить главного, была Наташа. Когда-то это мешала сделать моя осторожная влюбленность, позже, когда образумленное временем и возрастом чувство мое стало степенней и мы остались просто преданными друзьями, помехой уже служила инерция моего отношения к Наташе, обычно убивающая потребность раскладывать характер близкого тебе человека на составные…

Я не стал спрашивать, почему Наташа все же решила отдать эти бумаги, хотя видел, что она ждала моего вопроса. Алька, наверное, просто посчитала, что мать не вняла ее совету…

Пора было уходить. Я поднялся.

— Когда появишься? — спросила Наташа.

— Появлюсь.

— Казарин, наверное, не ожидал от меня такого подвига и был многословно благодарен, — сказала вдруг она. Я чувствовала, что ей все же хочется как-то объяснить мне свой поступок. — Знаешь, человек живет вроде в трех измерениях: слова, произнесенные вслух; слова, молча звучащие внутри тебя для тебя одной; поступки.