Рассказ о непокое

Не диво, что в критических исследованиях, написанных о тех временах, критики и литературоведы даже остерегаются причислять писателей к топ или иной организации, а творчество их предпочитают разверстывать по рубрикам только тематическим: книги о рабочем классе, о деревне, об интеллигенции и т. д.

И все-таки многочисленность группировок была закономерна для той поры: ведь новый литературный период только начался, новая революционная литература только зарождалась, и никто еще не знал и знать не мог, как и какие искать ей пути. Была такай раздробленность и полезна, потому что добрый десяток лет шла постоянная и бесконечная литературная дискуссия — ведь только в споре рождается истина. А истину ту — метод революционной, коммунистического направления, литературы — найти было необходимо! И пожалуй, — я во всяком случае так думаю — тогдашняя бесконечная дискуссия и борьба взглядов со всеми ее огрехами, грехами и ошибками способствовала становлению советской литературы.

История литературы освещает и анализирует литературные факты и события того времени, — вдумчивый читатель имеет ныне возможность спокойно листать страницы истории. Но не все, он не все было легко и просто в тот период первых поисков и первых споров; точнее говоря — все было непросто и все было нелегко: было неспокойно. В горячке не все и не всегда выходило складно, в запальчивости нередки были промахи, а иногда допускались и серьезные ошибки. Противника-антагониста тогда били со всего размаха. Случалось, что с водой выплескивали из корыта и ребенка. Рубили лес — и летели щепки, и эти щепки иной раз были ценнее самого дерева. Нельзя забывать о времени, когда это происходило, и про особую обстановку того времени: Октябрьская революция победила политически, шла жестокая борьба за победу экономическую, а на идеологическом фронте разгорались ожесточенные, иногда прямо-таки кровопролитные бои. Политический враг плотно окружал нашу страну, идейный был и в самой стране. Временами он признавал себя побежденным и складывал оружие, а потом — тишком, тайком — снова брался за него… Иногда он приспосабливался — и в обличье якобы единомышленника, в маске смиренной, хоть к ране прикладывай — старался доказать, что, мол, все-таки "мой верх". И такие приспособленцы то и дело пытались протащить свои антипартийные контрреволюционные идейки даже через внутрипартийные дискуссии. В области национальнокультурного строительства нанесла немалый вред целая серия таких вражеских вылазок. Псевдо-"интернационалисты" — пятаковского, великодержавного толка — рьяно пропагандировали в теории и отстаивали на практике культурного строительства идеи ускоренного слияния наций и поглощения нацией сильнейшей культуры национальных меньшинств. Украинские националисты, которые в сумятице гражданской войны и первых лет мирного восстановления тоже сумели кое-где проникнуть в партийные ряды и государственный аппарат, носились с фантастическими идеями украинской автаркии.

Словом, классовый враг действовал и тайно и открыто: вражеское наступление велось и окольными путями, и с флангов, и прямо в лоб. Естественно, что все эти процессы — проявления классовой борьбы — отражались и в искусстве, особенно в передовой его области — в литературе. Понятно, что проявлялись эти процессы и в личных настроениях литераторов, особенно в закулисных пересудах.

Приведу для примера характерную иллюстрацию.

Письмо Максима Горького (он жил тогда на Капри) издательству "Книгоспілка", в котором Алексей Максимович не давал согласия на издание неизвестного ему перевода романа "Мать" (перевод Варавы-Кобца), националисты истолковали, как запрещение Горьким вообще переводить его произведения на украинский язык. И был широко пущен слух о якобы антиукраинских и великодержавных настроениях Горького.

Вот какие кривотолки находили себе место в общем течении идейной борьбы.

Разумеется, вражеские концепции встречали тогда беспощадный отпор, обывательское упадочничество — резкую критику, либеральное примиренчество — суровый приговор, аполитичность — презрение. Но ситуации бывали очень уж сложные и запутанные, а опыта и умения в них ориентироваться — идейной закалки и марксистской подкованности — еще ой как не хватало, вот и происходили то и дело обидные, иной раз непоправимые казусы. Бывало, что вражеской признавалась концепция, которую еще просто не успели понять; примиренчеством считалось нежелание хаять все, что осуждали вуспповские лидеры, официальное напостовство; ярлык злостной аполитичности налепляли на скромное желание уйти с головой в творческую работу.

Так обстояло дело на центральных литературных позициях: ВУСПП — против всех остальных, лишь "Плуг" еще иногда снисходительно похлопывался по плечу и приглашался выступать единым фронтом против всего попутнического конгломерата. ВУСПП с "Молодняком" и "Плугом" против всех остальных — это и было главное направление, и естественно, что и максимум успехов и достижений и максимум огрехов и промахов (а иногда промах — это удар по своим!) был именно здесь.

Вот так и создалось положение, когда Центральный Комитет партии вынужден был констатировать: тормоз на пути художественного творчества… опасность превращения в средство культивирования кружковой замкнутости… отрыв от политических задач современности… от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству…

К этой значительной группе "попутчиков", как называли тогда всех, кто не был в ВУСППе и его окрестностях, принадлежали и мы все — со всеми нашими ошибками и промахами, несогласиями и возражениями, а также достижениями, а кое в чем и преимуществами. Мы все — это были бывшие ваплитовцы, пролитфронтовцы, коммункультовцы, авангардовцы и иже с ними.

И характерно: многие из тех, кого в пылу борьбы и склок записали в "попутчики", и были, собственно, основателями и активными деятелями литературных групп или организаций, которые первыми назвали себя пролетарскими и чьи первые творческие выступления — в революционном, пролетарском, интернационалистическом духе — относились преимущественно еще к годам гражданской войны, свершались, так сказать, на "баррикадах вооруженной классовой борьбы" или сразу же после ликвидации фронтов. Первыми же эти рожденные революцией украинские литераторы объявили и беспощадную "ортодоксальную" войну буржуазному искусству. И — подобно позднейшей формации "ортодоксов" вуспповцев — тоже проводили эту борьбу очертя голову, рубя с плеча, иной раз сваливая все в одну кучу "буржуазного искусства" и отрицая достоинства классического наследия, необходимость овладения им и использования для искусства пролетарского. История повторялась — повторялась очень уж быстро, потому что очень быстрым темпом происходили все революционно-социальные преобразования в жизни: для "смены" литературного поколения достаточно было каких-нибудь пяти — десяти лет: нам, "попутчикам", уже отводилось место только в литературном прошлом. А ведь были мы и по возрасту молоды, и творческая жизнь каша, собственно, только-только начиналась.

Вот почему постановление ЦК вызвало в попутнических группах такую неподдельную радость. К тому же, признаться, оно давало нам и известную "фору": за противником нашим — впервые! — тоже признаны огрехи и ошибки; ВУСПП уже не был ни безупречным, ни святым, а нас снова признали равными среди равных: нам поверили!

Как же было не радоваться?

Вспоминаю, как через несколько дней ("разъяснения" постановления ЦК уже были получены!) к Йогансену пришел Кулик — он был назначен председателем Оргкомитета будущего Союза советских писателей Украины. Еще неделю назад он громил нас всех гуртом и каждого в отдельности, никак не в силах решить, в какую же категорию перевести нас из "попутчиков" — в "союзники" или "враги", а теперь он… сам пришел к Йогансену и попросил позвать Слисаренко и меня.

Мы пришли. Иван Юлианович чувствовал себя неловко. Он краснел и бледнел. Мы боялись, чтоб не случилось, как на последнем литературном диспуте в Доме Блакитного: Кулик выступал и, услышав неодобрительную реплику, упал в обморок. Нет, до обморока было далеко, но Иван Юлианович очень волновался — дергал бородку и покусывал усики.

— Друзья! — сказал Иван Юлианович, — Партия решила наш спор. Ошибки допускали и вы и мы. Но мудрость партии неисчерпаема: мы должны работать вместе, помогая друг другу… Давайте ж не будем возвра-шаться к прошлому и считать раны — это будет всего умнее и целесообразнее. Согласны?

Мы помолчали какую-то минуту — не дольше. Йогансен, как всегда, широкими шагами мерял комнату вдоль и поперек. Слисаренко, тоже как всегда, с саркастической ухмылкой покручивал свои пижонские усики. Не знаю, как внешне проявлял свои чувства я, но хорошо помню, о чем я тогда подумал: рукопись моего последнего романа ("Сорок восемь часов") лежала в издательстве "ЛІМ" без движения — по распоряжению Ивана Юлиановича; мой предыдущий научно-фантастический роман ("Еще одна прекрасная катастрофа") не был принят даже для ознакомления в издательстве "Детиздат" — тоже по указанию Ивана Юлиановича. Обеих этих вещей он не читал. Журнал "УЖ", редактором которого я был, ликвидирован — тоже, как мне стало известно, не без активных настояний Ивана Юлиановича. Не знаю, о чем думали Йогансен и Слисаренко, полагаю, о том же: от печатания их вещей тоже уклонялись.

Но мы помолчали только минуту — перед нами был не Иван Юлианович Кулик, а председатель Оргкомитета, созданного на основе столь драгоценного для нас Постановления ЦК партии. И мы сказали: согласны!

Иван Юлианович пришел с конкретным предложением: Оргкомитет приступает к изданию серии журналов — толстых и тонких, в Харькове, Киеве, в Одессе и на Донбассе. В Харькове, тогда столице, журналов будет несколько. И вот среди новых, задуманных, запланирован и журнал "занимательного чтения" — что-то среднее между бывшим украинским "УЖом" и "Вокруг света" и "Миром приключений" в России.

— Вы, — Иван Юлианович мило и любезно улыбнулся, — имеете немалый опыт и проявили прямо-таки виртуозность, — Иван Юлианович улыбнулся еще милее и еще любезнее, недаром четыре года был дипломатом в Канаде, — прямо-таки виртуозность в редактировании "УЖа". Так вот и предлагается вам троим взять на себя редактирование такого журнала. Хорошо было б, если б вы незамедлительно представили проспект — хотя бы на три месяца, ну, и указали, какая техника и полиграфия вам понадобится. Ведь это должен быть, — Иван Юлианович улыбался уже совсем по-приятельски, — "мэгэзин" на уровне современных европейских и американских изданий, которые вам, Майк, так нравятся, — не мог он отказаться от шпильки напоследок.