Рассказы и повести

Из ниоткуда, как во сне, на меня наплывает моя дочь - смуглая и яркая, как земляничка. Она беззвучно хохочет. Ее дивные волосы текут по ветру.

Вот мои молодые родители: папа в военной форме, мама в крепдешиновом платье, синем в белый горох.

Мама наклоняется к папе и показывает на меня:

– Это твоя дочь. А ты не хотел...

Вот мой нерожденный сын.

Я волнуюсь, что он выпадет из качелей. Мне хочется на лету выхватить его и прижать к себе. Но он проносится мимо, и я не успеваю рассмотреть его лицо.

А вот, стоя ногами на качелях, раскинув руки как распятье, летит мой любимый. Он не хуторянин. Нет. Он бродяжка. Он никогда не бросит, но и себе не возьмет. Он разобьет на мелкие кусочки, а осколки положит в карман.

Он летит, как таран. Я едва успеваю увернуться.

– Не улетай!
– кричит он мне.

– Я больше не люблю тебя, - кричу я, и мне становится легче. Так легко, что я не чувствую своего тела.

Я пою. Но пою не напряжением горла. Просто песня вместо меня. Я свободна от прошлого. Я готова к новой любви. Как зовут тебя, моя новая любовь?

...Четыре минуты окончились.

Мы отстегнули ремешки и сошли на деревянный диск. Потом прошли сквозь железную калиточку. Спустились на землю.

Очередь не увеличилась и не стала меньше. Осталась такой же, как была. И выражение лиц было прежним. Видимо, все, кто становился причастным к ожиданию, надевали это выражение, как надевают тапки при входе в музей.

– Чем кормить?
– спросила себя Татьяна. Она была уже дома.

Обед у меня был. Меня мучили другие проблемы. И мой побродяжка уже шел по моей душе, выбирая осколки покрупнее, чтобы наступить на них своей интеллигентной пяткой.

Юлька, Ленка и Наташка стояли рядом. Переживали каждая свое: Юлька была бледная, почти зеленая. Ее мутило от перепадов, и она испытывала общее отвращение к жизни.

Ленка смотрела перед собой в одну точку, и отсвет пережитого восторга лежал на ее лице.

Наташка уже забыла о летающих качелях. Ей хотелось на "чертово колесо". Она сложила руки, стала неуверенно торговаться, не веря в успех.

Жизнь представлялась ей сплошной сменой праздников.

ГЛУБОКИЕ РОДСТВЕННИКИ

С Невы дул осенний ветер.

Один и Другой стояли возле Лебяжьей канавки, как в свое время Пушкин с Мицкевичем, и смотрели вдаль.

Человек - часть природы, поэтому связан с ней и зависит от нее. Один и Другой стояли и зависели от осени, от ветра, от низких облаков. Тянуло на откровенность.

– Ирка сильнее меня, - говорил Один.
– Она в полтора раза больше моего зарабатывает. Это меня унижает. Понимаешь?

– Понимаю, - согласился Другой.

– Во-вторых, у нее свободное расписание, и я никогда не знаю, где она бывает и что делает. Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать - тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить.

По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку комуто назло.

– А с Верой - я бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь?

– Понимаю, - сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя.

– В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, - продолжал Один, вдохновленный пониманием друга.
– Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной.

– Куда?
– уточнил Другой.

– Ко мне.

– А зачем?

– Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу.

– Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне.

– Почему?
– не понял Один.

– Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена.

По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек, - должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку.

Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе.

– А почему я об этом ничего не знал?
– спросил он после молчания.

– Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь.

– А почему ты сразу не сказал?

– Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить.

– Хорош друг, - брезгливо сказал Один.
– А я тебе верил.

– Я перед тобой безупречен, - заявил Другой.
– Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю.

– А что ты в ней нашел?
– заинтересовался Один.

– Она очень красивая.

– Кто? Ирка?

– У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы.

– Да?
– раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену.
– Ты не ошибаешься?

– Нет. Я почти убежден.

– Странно... А почему она ушла? Что она говорит?

– То же, что и ты.

– Ну, все-таки...
– выпытывал Один.

– Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать - тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном.

– Какая низость!

– Что именно?

– Говорить так о собственном муже.

– Она же не всем это говорит. Только мне.

С Лебяжьей канавки был виден Инженерный замок, в котором когда-то убили Павла Первого. Сбоку раскинулся Летний сад со статуями. Громыхал пузатый трамвай, который за глаза зовут "американка".

И казалось, что и трамвай, и сад, и замок были глубоко равнодушны к индивидуальной судьбе отдельного человека и имели выражение: ну и что?

Тебе плохо. Ну и что?