Рассказы и сказки

Он замечает, что Янкеле ворочается в колыбели. "Скоро раскричится и разбудит мать!" И торопливыми, частыми шагами подбегает он к внуку и начинает качать колыбельку.

"А может, — думает он, поворачиваясь к окну, — ты хочешь, боже, чтобы я дождался радости от Янкеле, чтобы я учил его молитвам, научил читать… а?"

Точно румяное яблочко, цветут щечки Янкеле во сне. Сладкая улыбка блуждает вокруг маленьких губок… они то раскрываются, то закрываются снова. "Обжора, и во сне сосал бы!"

Тут старик замечает, что Ривке мечется на постели.

Она лежит на сеннике, прикрывшись до груди грязной, усеянной черными пятнышками простыней. Что у нее под головой — не видно.

Покрытое нежным румянцем лицо, белая, как алебастр, длинная, выточенная шея кокетливо шевелится на фоне спутанных ярко-рыжих волос, покрывших все изголовье и свисающих до полу.

"Вылитая покойница моя… — думает старик, — горячая кровь… Сны… Храни бог ее на долгие годы!.."

— Ривке! — подходит он к ней и дотрагивается до ее обнаженной руки, высунувшейся из-под простыни.

— Что? А?.. — пугается Ривке, широко раскрыв свои большие голубые глаза.

— Ш… ш… ш… — успокаивает он ее, улыбаясь. — Я это… иди на мою постель.

— А ты, дедушка? — спрашивает она, широко зевнув.

— Я уж спать не буду… не спится в мои годы… я приготовлю чай… Ты ведь слышала вечером — они встанут рано; у отца есть дело в городе, а маме нужно закупить для Пимсенгольц на помолвку.

— Я, дедушка, приготовлю чай.

— Нет, Ривке… ты иди на мою постель… Можешь еще

долго спать… Ты сегодня, говорила мать, на фабрику не пойдешь… ты ей нужна будешь… выспись лучше…

— А-а! — еще громче зевает Ривке. Она уже все вспомнила.

Отец пришел вчера с радостной вестью: бог послал ему порядочное количество старья.

Мама также принесла новость: у Пимсенгольц, для которых она закупает, будет, наконец, помолвка. Хотя невеста и не совсем довольна, — ей достанется, но помолвка все же состоится.

Особенного удовольствия эта весть Ривке не доставляет: она, правда, выспится, и ходить с матерью на базар, конечно, приятнее, чем работать на фабрике, но потом — таскать корзинки с яйцами и курами и, особенно, гнаться за убежавшей курицей, — занятие не из приятных.

Но ничего не поделаешь!

Она закутывается в простыню и перепрыгивает в кровать старика.

Этот прыжок доставляет старику удовольствие: "Вылитая старуха моя!.."

Пока старик развел огонь, пока он наколол лучинок и, разложив их под плитой, обсыпал мелким каменным углем ("дорог уголь", подумал он при этом) и облил их керосином, пока поставил на камфорку старый, покрытый красноватой ржавчиной жестяный чайник, — Соре успела уже дать Янкеле грудь, выразив при этом желание дожить до той поры, когда Янкеле будет читать молитву над молоком…

Бледная Ханэ тоже проснулась и села в своей кровати.

Из-за спины матери она играет со своим маленьким братишкой в "ку-ку!"

Обрамленное густыми, пепельно-серыми, растрепанными волосами, ее маленькое личико, с бледными щечками и мечтательными глазами, показывается то справа, то слева. Однако ее движения слишком медленны, улыбка на лице слишком бледна, и взгляд слишком неподвижен, чтобы игра эта могла уже рано поутру оторвать "Янкеле-обжору" (так зовут его дома) от груди.

Он сильно занят: он смотрит на сестру, но ему некогда заняться ею.

Одну ручку он держит под боком, на котором он лежит на коленях матери, другой отгибает край ее открытой на груди рубахи, чтобы этот край не падал ему на лицо, и смотрит на свою сестру спокойно и равнодушно, — она от него не уйдет…

Хаим облачился уже в талес и филактерии и молится, шагая по комнате.

Он часто останавливается, бросает взгляд на Соре, хочет ей что-то сказать, но тут же взглянет на старика и опять начинает шагать.

Старика он боится.

Старик думает, что теперь еще те прежние, добрые времена, когда еврей мог молиться, как следует, слово за словом читать по молитвеннику… Теперь на одну пару поношенных штанов семь торговцев! Он, правда, принял вчера меры предосторожности: условился за шесть рублей без пяти копеек, оставил задатка семь злотых и двенадцать грошей… уходя дал три копейки дворнику, чтоб тот до его прихода не впустил во двор ни одного старьевщика… Однако он не спокоен. Кто знает… пока он достанет компаньона!

Он пьет уже чай, держа стакан на ладони и дуя на него перед каждым глотком, и не знает, еще, что предпринять.

Трудно достать компаньона!

К кому обратиться? к процентщику? — он с него кожу сдерет! К лавочнику? этот — последний грош у него вырвет!..

А если уж удастся достать компаньона, так ведь придется отдать ему половину барыша, хотя торговался он один.

По временам он достает у Соре несколько злотых, но сегодня — куда там! — еще вчера она сказала ему, что ей не хватит денег на закупки!

А может, она все-таки поверит ему на день из узелочка Ханэ?

Он боится, однако, сделать попытку… — он уже не раз пробовал и потом только каялся.

Он еще раз бросает взгляд на Соре, и ему кажется, что момент как раз подходящий.

Она уж положила Янкеле обратно в колыбельку. Стоя возле него, она одевается и улыбается ему такой доброй улыбкой. Авось и выгорит…

— Я думал ночью, — пробует он, — покупка очень удачная. Я, слава богу, заработаю…

— Дай бог, — отвечает Соре, — пусть это на счастье Янкеле… С тех пор, как он родился, легче подвертывается заработок…

– - Я думаю, — обращается к ней Хаим с заискивающей улыбкой, — что это на счастье Ханэ. Знаешь, Соре, когда я покупал, я так думал: из прибыли нужно будет взять хоть треть для Ханэ! И вот, когда я так думал, барыня стала мягка, как шелк, и давай сбавлять с цены пятачок за пятачком.

— Тем лучше, — улыбается ему Соре и становится, кажется ему, моложе и свежее… "Былые годы!" — мелькает у него в голове. "Что ж. если б лучшие времена…" Но ему некогда думать об этом…

— Итак, Ханэ — компаньонка!

— Прекрасно, чего ж лучше!

— Да, — бормочет он, — если Ханэ — компаньонка… я рассчитываю на ее счастье, если компаньонка…

— Ну, так что? — спрашивает Соре, навострив уши и уставив на него глаза… "Он уж к чему-то ведет… он уж хочет чего-то", — подозрительно думает она.

— Так что? Я хочу, чтоб она была действительной компаньонкой… чтоб она вложила в дело часть капитала.

— Что? что ты говоришь? — Соре ушам своим не верит и, не ожидая ответа, набрасывается на него: